– У моей дочери зафиксирован аутизм? А я узнаю об этом спустя полгода?! Почему, почему никто не спасает Ксюшу, ведь этот диагноз появился после похищения у меня ребенка?! – спросила я. Нина Васильевна лишь подтвердила мои опасения:
– Психиатрической практике известны подобные реакции на материнскую депривацию. Сколько дочери лет, вы говорите? – услышав, что Ксюше на момент разлуки со мной было всего 2,5 года, Нина Васильевна покачала головой. – И вам до сих пор не известно, где скрывают девочку?
Я заплакала. Хотелось поделиться с кем-то наболевшим.
– Не пойму, зачем Роме нужна эта запутанная игра? С каких пор мои близкие стали предметом манипуляций? Почему врачи не разглядели истинную причину расстройств девочки?
– Судя по тому, что я вижу в карточке Ксюши, в диспансер вашу дочь привела бабушка. Мне видится, что эта «игра» выгодна скорее ей, – ответила главный врач и предложила вызвать на очередное обследование ребенка с отцом, а также меня, для того чтобы «честно» исследовать связь ребенка с матерью и отцом, однако допускала, что сила этого жеста, равно как и документа за рамками судебного слушания, будет ничтожной. Но я была согласна на все. Даже увидеться с дочкой в стенах этого учреждения.
Я вспомнила, что Ромин дядя имел проблемы с психическим здоровьем. Такая же беда существовала и в моей семье. Моему родному брату Антону после перенесенного в раннем детстве воспаления легких и последующего курса антибиотиков врачи никак не могли поставить диагноз. Всю жизнь в моей семье считали, что у Антона «органическое поражение мозга». Вспомнив о страдающем недугом дяде самого Ромы, я совсем переставала понимать, зачем Проценко апеллировал на суде фактом про моего брата… Нина Васильевна внимательно изучила карточку Ксюши.
– Что мы еще можем сделать, кроме того, что я обязательно поговорю с врачом Гавриленко и проведу расследование по этому факту? – спросила она напоследок.
А что тут можно было сделать? Главный врач ПНД признавала нелегитимность справок, но явно хотела избежать скандала вокруг учреждения. Мы обменялись контактами, и я ушла. Весь вечер прошел в размышлениях о терновом венце, надетом мне на голову именем Российской Федерации, о клевете и о диагнозе Ксюши. Ее диагноз стал для меня страшнее даже того факта, что она не была рядом…
Глава 3
Моя первая зима в Новороссийске грозила стать последней в моей жизни. Я всегда считала себя сильной, но теперь, столкнувшись с семейным терроризмом в лице собственного бывшего мужа, взявшего нашего общего ребенка в заложники, с нечестным судом, с предательством близких, я впервые осознала, насколько слаба.
Нервы сдавали, мытарства по инстанциям не приносили должного облегчения, Ксюша была не со мной. Невероятным было и то, что ее прятали даже не в другом государстве, а совсем недалеко от меня – в небольшом уездном городе Н.! Однако мне, словно заколдованной героине какой-то сказки, никак не удавалось выйти на след. Просить о помощи я не умела. Привычка все решать самостоятельно меня подводила, и наступил момент, когда я вообще перестала понимать, что делать дальше…
А тут еще и погода решила меня окончательно свалить! Ночью, когда я накрывалась одеялом с головой, ветер все равно пронзал тело насквозь, словно опытный хирург. Окна «Трапезунда» тряслись и дребезжали, а кирпичные стены вовсе ходили ходуном.
Иногда мне снилось, что я живу в картонном домике, который вот-вот рассыплется. С тех пор как к Маше приехал из Литвы Андрюс, я переселилась в отдельную комнату с высоченными потолками. Она была еще больше, чем предыдущая с чуланом. Только вид на «Солнечное» кладбище оставался неизменным. Хозяин – грек Костя – не делал мне скидок; денег на проживание оставалось катастрофически мало. У меня не оставалось сомнений в том, что я могу остаться здесь навсегда: с этим кладбищем мы стали единственными наблюдателями одинокого прозябания друг друга. Я подолгу стояла у окна, глядя на годами не хоженые дороги за закрытыми воротами, на неприметные кресты, скошенные набекрень. Ведь именно они были последними свидетелями чьих-то безмолвных странствий. Смерть впервые подошла ко мне так близко. В ее неслышной поступи не было ни коварства, ни судорог, ни плещущей слезами ночи. Напротив – в ней была особая тишина города, стоящего на воде, и тепло заупокойной службы… Мерное покачивание редких деревьев на кладбище хорошо знало ее дыхание и готово было унести меня от горя, сутолоки и клеветы на далекий безымянный остров недосягаемой безмятежности…
Заболела. Начался сильный кашель, потом кашель с кровью. Я наблюдала за ним отстраненно. Пропал голос. Я перестала выходить из комнаты, сутками смотрела в окно, слушала ветер и пыталась отыскать хоть какой-то выход. Несмотря на сильнейший ветер, кресты выглядели неподвижно. Я смотрела на них и спрашивала, где искать спасения? Сразу после моего суда 12 января город-герой обледенел, а море ощетинилось и отрастило ледяные клыки. Словно голодный хищник, оно ожидало жертвоприношений. Я потерялась в этом городе, зиме и в этой жизни, как ребенок в огромном гипермаркете. Не было лекарств, не было даже мыслей обращаться за помощью к врачам. Я не могла вернуться в Питер из-за регулярных судебных заседаний, которые я должна была посещать, потому что сама же их инициировала. Как изголодавшиеся волки, тащились дни. Иногда я собиралась с силами и выходила в интернет, лишь для того чтобы написать все новые обращения к чиновникам.
И еще письма. Письма Ксюше.
Глава 4
Наступило 6 февраля, день Ксении Блаженной. Дурной ветер в тот день отступил. Рано утром я встала и, несмотря на боль в горле, которое неохотно поддавалось самолечению, собралась в дорогу. Рассыпаясь на части, я искала спасения. На берегу озера Абрау недавно достроили храм Блаженной Ксении Петербургской. Для меня это имело символическое значение: мы ждали, пока он достроится, чтобы покрестить там Ксюшу. На автовокзале ждала маршрутка. Зимой, в отсутствие туристов, маленький Новороссийск становился размеренным, неспешным и оттого даже немного уютным. Рядом со мной расположились несколько семей с детьми. Не отрываясь, я смотрела в окно, подставляя лицо солнечному свету. Когда маршрутка тронулась и дети радостно завизжали, я изо всех сил старалась представить среди них голос Ксюши.
Вид на озеро открывался издалека. Пока маршрутка спускалась, огибая горы, я завороженно изучала его гладь. Несомненно, озеро было одним из самых красивых мест в мире из всех, где мне доводилось бывать. Лазурный круг, застывший в ущелье между гор, отражал небо.
– Название Абрау-Дюрсо происходит от абхазского слова «абгарра» – что означает «провал, впадина», и от тюркского «дюрсо» – «четыре источника», – рассказывала женщина-экскурсовод, когда я, выйдя из маршрутки, подошла к группе туристов. – Получается, что название можно перевести как «впадина, или провал четырех источников». Но есть и другая версия. По-адыгейски озеро называется Абрагьо, что означает «огромный». Адыги не случайно назвали озеро таким именем, поскольку оно действительно самое большое на Западном Кавказе.
Я огляделась. Водная гладь по цвету и величественности напомнила Боко-Которскую бухту в Черногории, где мы с Ромой проводили медовый месяц. Напоминала не столько ландшафтом, сколько состоянием: время здесь останавливалось, и можно было ощутить себя не обремененным жизнью человеком, а парящей в вечности душой. Где-то в двадцати метрах от меня экскурсовод продолжала рассказывать.
