Я сидела неподвижно, стараясь не пропустить ни единого слова ламы, и почему-то не могла пошевелиться. Очень медленно, словно поднимающееся на рассвете солнце, заполнялась светом моя безграничная внутренняя пустота. Он смотрел на меня все с той же улыбкой, которую я только сейчас начала понимать. Сказанные слова еще долго звучали во мне. Они достигли моего сердца. Оглядываясь назад, уже спустя несколько лет, я поняла – эта случайная встреча вовсе не была случайной. Что-то привело меня в нужное время в нужное место. Встреча с ламой тогда, в конце 2011 года, в разгар моего «личного цунами», была закономерна. Слова, которые я услышала, изменили мое отношение ко многим жизнеобразующим вещам и событиям, предложив новый уровень понимания. Вслед за этим пониманием начала меняться и сама моя жизнь. Она не облегчилась, однако своевременность стала моим будильником. Сквозь туман я научилась различать те дорожные знаки и вызовы, которые бросала мне жизнь. Они и были указывающими мне Путь… Я не могла перестать любить Ксюшу и желать ее спасти. Но я могла любить! И мою любовь невозможно было отсудить у меня и забрать…
Вечером того же дня, после визита в дацан, на моем телефоне раздался звонок. Это был Максим Петрович, милиционер из Новороссийска. Он справился, как мои дела, и сообщил, что расследование пожара, произошедшего в главном городском храме, случайно помогло ему обнаружить новое укрытие Проценко.
– Они с матерью и Агаджаняном сняли дом в поселке Кирилловка, – сказал милиционер.
Пытаясь сопоставить слова ламы и сообщение сотрудника милиции, я открыла карту Новороссийска и застыла на месте. Поселок Кирилловка находился строго на северо-западе от города Новороссийска.
Часть третья
Глава 1
Время – совершенно уникальная вещь, когда оказываешься с ним один на один. Каждый день, вот уже третий год, проходящий в разлуке с Ксюшей, проходил как бы мимо; боль вроде затихала, но шрамы не затягивались. Мою дочь мне заботливо заменила она, бессонница.
Дни стали метрономом.
Если раньше я пыталась нащупать надежду и ухватиться за каждую соломинку, пыталась держаться за силу воли и обломки чувства собственного достоинства, то теперь стала замечать, что теряю саму способность чувствовать. Возможно, из-за шрамов, что не затягивались, тело научилось десенсибилизировать самое себя. С каждым новым разочарованием и неудачей я испытывала только бессилие.
Жизнь – это прыжок. Смысл – это парашют, раскрытый людьми, заброшенными в жизнь. Во всем, что я когда-либо делала в своей жизни, я старалась видеть смысл. Но теперь мой парашют был поврежден, и я двигалась в невесомости, потеряв смысл происходящего. И понимала, что, потеряв свой парашют однажды, бывает сложно обрести его вновь.
Я стала замечать, что засыпаю и просыпаюсь с единственным выражением на лице: это была маска, сковавшая мои лицевые мышцы. Иногда, проходя мимо зеркала, я узнавала себя лишь отчасти: губы и глаза словно перестали быть моими. Став неподвижными, они выглядели совершенно чужими. Отражение в зеркале пугало, словно во мне что-то умерло и теперь вглядывалось в меня. Словно я упала с пробитым парашютом. Мне пришлось даже примириться с мыслью, что больше никогда не смогу снять эту маску, что больше никогда не смогу улыбаться. Что больше никогда не смогу жить. До тех пор, пока в мою жизнь не вернется Ксюша. А это, возможно, не случится никогда. Все во мне продолжало каменеть, и даже слез с каждым днем оставалось все меньше.
Пока человек способен плакать, все еще поправимо. Когда же слезы покидают тебя, пересыхает сам источник жизни. Наедине с собой, в непроглядной темноте я пыталась молиться Богу, но эти молитвы звучали в вакууме и не обретали силы. Слова будто рассыпались о неподвижные уста. Это жалкое состояние, когда не можешь плакать, пытаешься обратиться к невидимым силам, но извлечь из себя что-либо, кроме бессильных всхлипов, не получается. Эти жалкие всхлипы доказывали мою неспособность даже на отчаяние. Ни капли чувств. Я была совершенно пуста. Вернее, меня вовсе не было. Маска, которую я ощущала на своем лице, словно тюремщик, связала меня – изнутри и снаружи. Иногда целыми днями напролет мое тело просто отказывалось двигаться. Чем дольше я не вставала с постели, тем дальше меня относило от источника жизни, который раньше всегда был во вне, побуждал искать, верить и брести на свет. Не было надежды на поиски Ксюши в Кирилловке, на справедливый суд в Новороссийске. Из-за моего нахождения под следствием не было даже возможности туда поехать. Был только страх оказаться там снова, угрозы Ромы и его семьи казались реальными и легко осуществимыми. Не было работы, сил ее искать, не осталось ничего, ради чего стоило бы бороться.
Единственным, что напоминало о собственном существовании, являлись вызовы к следователю, а затем и к дознавателю. Вызовы поступали в виде повесток, телеграмм, СМС и всегда носили ультимативный характер.
Приближался очередной Новый год, но смена цифр не имела для меня больше никакого значения. Счет дней без Ксюши – 463, 464, 466, – метроном начал давать сбои, а забытье стало казаться единственным надежным целителем. Жизнь ограничилась поездками в кабинет следователя, чтобы подписать очередную бумагу, подписку о невыезде или обвинительный акт. Меня загнали в угол и готовили к очередному «распятию» «в рамках закона». Из-за новогодней суеты и сугробов приходилось часами стоять в пробках.
– Тебя снова вызывают на телевидение! – отец постучал в дверь и сразу перешел к делу. – Начав общественную деятельность, ты повесила на себя и на меня еще один чемодан ответственности. Теперь не только в судах мою фамилию будешь «прославлять», но и на телевидении в передачах про воровство детей?! Вот уж не думал я, что собственные дети удостоят меня под конец жизни такой славы…
Я хорошо выучила с самого детства: когда отец начинает драматизировать ситуацию, ничего хорошего не жди. Для людей поколения моего отца любое столкновение с системой автоматически превращалось в катастрофу.
– Папа, ты помнишь, я показывала тебе наше коллективное письмо президенту? Телевизионщики откопали его и ухватились за инфоповод. Они предлагают поднять проблему «семейного киднеппинга» на более высокий уровень, – объясняла я.
– Интересно, эти телевизионщики помогут тебе отбиться от очередного уголовного обвинения? Против тебя, против меня и всей нашей семьи?! – воскликнул отец, особенно повысив голос на последней фразе.
Отец был прав. Никто не поможет. Тем более телевизионщики. Если они думают, что воздействуют на государственную машину, то это скорее воздействие мух на тухлую рыбу. Глядя на отца, я поняла, что все повестки, приходящие в наш дом, он принимает за пощечину, нанесенную лично ему. То, что для меня воспринималось как обыденное – приставы под дверью, повестки в суд, звонки с утра до вечера, – для отца стало невыносимой оскорбительной пыткой.
Очередное привлечение к уголовной ответственности тем не менее заставляло журналистов реагировать и имело определенный общественный резонанс, что, однако, совершенно не мешало ему продолжать быть абсурдистским спектаклем. И если в обычном театре у зрителя имелась возможность незаметно прошмыгнуть к выходу, то мне с этого спектакля никак нельзя было уйти, не досмотрев всю пьесу до конца. Это была пьеса не одного актера, а одного режиссера. Того режиссера, который жаждет одного – отмщения и удовлетворения собственных амбиций, терроризируя этим «театром» зрителя, прикованного цепями к креслу.
