Каждый поход к следователю казался мне отдельным актом этой пьесы, где каждый элемент играл заранее прописанную роль. Роли распределялись режиссером согласно воле продюсера. Таким образом, Проценко, сумев оседлать государственную машину за эти полтора года, стал прочно ассоциироваться у меня с этой «машиной зла». Ведь помимо разработки сценария, не брезгуя шаблонами сюжетных линий, он финансировал всю постановку от начала и до конца…
Для моего отца сам факт произнесения моей (его) фамилии в пыльных кабинетах следователей и написание ее корявым шрифтом на судебных повестках означали нечто совершенно другое. Что-то еле умещающееся в колкое и смерти подобное слово «позор».
В то время как я выдавала примитивные ответы на примитивные вопросы следователей, испытывая стыд от «низкопробности» этого театра, и играла назначенную роль «обвиняемой», отец бледнел и впадал в оторопь, когда коллеги и студенты на кафедре интересовались, как обстоят дела с его похищенной внучкой. Репутация, 40-летний научный стаж, должность профессора и все регалии, к этому приложенные, не позволяли отцу опускаться до личных эмоциональных обсуждений, тем более с собственными аспирантами.
Какое-то время дома мы притворялись, что ничего такого не происходит, выбирали нейтральные темы для обсуждений – например, футбол или музыкальный концерт. Напряжение при этом лишь нарастало. Повестки приходили почти каждый день, только теперь я старалась получить их на почте самостоятельно, чтобы лишний раз не волновать отца.
Наблюдая за тем, как «машина зла» играет роль «института закона», разбирая СМЫСЛ на кирпичики прямо перед моим носом, я жалела лишь о том, что я не Кафка. Ценности и смыслы, регулирующие жизнь общества, еще недавно казавшиеся мне, законопослушному гражданину, базисом и первоосновой, после недель, проведенных на допросах, начали плавиться в кабинетах с золотыми табличками и парить в невесомости над казенными столами, заваленными множеством бумаг прямоугольной формы. Они парили, как и я, – с подорванным парашютом.
Однажды я осмелилась объявить следователю о планах поездки в Новороссийск, чтобы искать там свою дочь и продолжить судиться за право встреч с ней. На что следователь тут же напомнил мне о подписке о невыезде и, разъярившись, пригрозил мне в случае отсутствия объявлением в федеральный розыск. Меня лишили смысла, а теперь душили правовыми тисками. Это был процесс организованной мне лично блокады.
Наконец, процесс досудебного расследования завершился вынесением обвинительного заключения, с которым, явившись в назначенный час, я ознакомилась и в котором по совету своего адвоката расписалась.
Ирина Николаевна, адвокат по уголовным делам, была назначена мне за счет государства и взялась за дело по долгу службы, без особого энтузиазма. В силу своего многолетнего опыта адвокат была настроена крайне пессимистично в отношении моего дела.
Она доходчиво объяснила мне, что при желании можно посадить и оправдать любого, используя одну и ту же процедуру под названием «закон». Все дело только в искусстве манипулирования словесными формулами, с одной стороны, и мерой весов в руках Фемиды – с другой.
– Недаром богиню правосудия изображают с завязанными глазами, – философствовала Николаевна.
А ведь и правда… Истина всегда бессловесна, ее сложно выкрикивать, ею сложно манипулировать, драться за нее. Поэтому в таких местах, где истину и справедливость пускают по желобам формализма, правде не место.
Я стала всегда носить с собой паспорт. Это как жить с ощущением наручников на своих запястьях.
Друзья при встрече глядели на меня с печалью. Все вокруг оплакивали мою судьбу. Но что-то глубоко внутри росло и усиливалось, упорно сопротивляясь происходящему.
Продолжая общественную деятельность, я не отказывала во встрече никому из тех, кто обращался ко мне. Люди в сложных жизненных ситуациях, таких как моя, ждали поддержки и совета. И каждый раз откуда-то приходили силы, и я говорила так, словно мы не были проигравшими, словно победа – лишь дело времени, словно мы всего в двух шагах от нее, словно до нее можно достать рукой, надо лишь сделать еще один шаг и, главное, не сдаваться… Не сдаваться!
Мы, родители, разлученные с детьми, обсуждая драматичные жизненные ситуации, часто имеющие похожий сценарий, обсуждая суды и бездействие приставов, продолжали верить. И мечтали об одном. Не о том, чтобы наказать, отомстить или заставить пережить подобное тем, кто делает это с нами. Мы мечтали о том, как вернутся наши дети. Иногда я была настолько полна внутреннего отчаяния, что в нем могла захлебнуться любая вера. Но как только мне удавалось передать частичку своей веры другим, тут же она возвращалась ко мне.
Все чаще приходилось слышать слово «карма». Оно звучало в таком контексте, будто похищение Ксюши было частью вселенского плана и расплатой за грехи прошлых жизней.
Такие выводы было трудно как принять, так и оспорить. Но мне виделось это так, что «карма» если и существует, то это не то, что случается лично с тобой, в особенности если это дело чьих-то посторонних рук. Поступки других – это их карма, а не твоя. Твоя же карма – это то, как ты реагируешь на их действия в отношении себя.
Потому что абсурд – это слишком весело, чтобы видеть в нем трагедию. Потому что театр абсурда должен заканчиваться аплодисментами, а затем все должны выходить из зала в летнюю ночь. Потому что жизнь слишком коротка, а иная жизнь коротка настолько, что и вовсе может быть рассказана в одноактном получасовом водевиле.
Глава 2
Приближающийся новый 2012 год означал в первую очередь десятидневную передышку от следственных действий. Папа с женой и Антоном уехали куда-то в Европу, а мы с Эби остались одни. За окном были темнота и холодный свет редких звезд, пробивающийся сквозь бесконечно падающий снег.
Юля Юдинцева с мамой пригласили меня к себе отпраздновать Новый год, также позвонили подруги Женя Чахоян и Марианна. Все были рады видеть меня, и я, кажется, даже обещала к ним заехать, но, оставшись дома, просто уснула мертвым сном.
Третьего января, встав с постели, я ощутила совершенное безвременье. За окном была та же самая темнота, просто перешедшая из одного года в другой. Я снова провалилась в сон. Затем, выгуляв собаку, я отправилась на почту. Перед ее дверью покорно выстроилась очередь за пенсией. Я прошла вдоль очереди и зашла внутрь. Женщине в окошке протянула заполненный бланк телеграммы. Та, взглянув на меня с подозрением, забрала листок бумаги. Эти почтовые отправления уже второй год подряд были моей единственной возможностью поздравить Ксюшу.
«Дорогая доченька!
Поздравляю тебя с днем рождения! Очень тебя люблю.
Мама».
– Семьдесят четыре, – сказала мне телеграфистка, посчитав знаки, – с вас четырнадцать рублей и восемьдесят две копейки.
– Добавьте еще вот эту открытку, пожалуйста, – неожиданно решила я. Это был самый красивый новогодний натюрморт, который только возможен на открытках в отделениях «Союзпечати». И все же, подумала я, поздравление в открытке будет выглядеть не так уныло, как черные семьдесят четыре знака на отрезке белой бумаги.
