В больнице я не чувствовала ничего. Наблюдала за своей жизнью по монитору, на который врачи периодически выводили ультразвуковые обследования. Как те птицы, кружившие над несуществующим более гнездом, моя жизнь перестала иметь основание и смысл. Когда один за другим тебя лишают всего, ради чего стоит совершать вдохи и выдохи, тогда ты – сбитый летчик.
Молодые доктора смотрели на меня с каким-то немым укором – мол, такая молодая, красивая женщина, и довела себя до такого нервного истощения.
– Вы должны беречь себя! – говорили они. Я не хотела расстраивать их и потому отвечала милым девушкам легкой улыбкой, которая прикрывала несколько лет мучений.
Если бы они только могли видеть ту девушку семь лет назад, что выходила замуж в розовом платье за самого лучшего мужчину на свете! Если бы они только видели молодую маму, гуляющую в парке с ребенком и собакой, когда те бегали друг за другом и смеялись, а проходящие мимо люди фотографировали собаку, висящую на ветке на высоте двух метров за счет только одних своих челюстей. Эх, как мы тогда были счастливы, и счастье это невозможно было утаить, да и мы с удовольствием делились им. А затем… Затем, если бы они увидели все мытарства, суды и долгие месяцы безрезультатных поисков… Что бы они сказали тогда? Посоветовали бы так же беречь себя? Или бы врачи предположили, что за все надо платить и такова есть цена за дарованные мгновения настоящего счастья?
Но они не видели всего этого. Перед ними была только моя кардиограмма. Возможно, кто-то, будучи на моем месте, решил бы, что весь мир восстал против него. Однако внутри меня, несмотря на бунтарскую натуру, больше не было желания воевать.
Думать, что мир настроен против тебя, – значит свести свое существование к отдельно взятой, случайной локализации во времени и пространстве. Посадить себя в тюрьму обусловленности и приковать цепями гордыни. Как нелепо злиться на облака, что оказались на пути у самолета. Облака вызывают турбулентность, но только лишь потому, что ты взлетаешь, неизбежно преодолевая сопротивление воздушных масс. Когда же жизнь опрокидывает тебя с небес на землю, можно долго бить землю кулаками, а можно просто повернуться и смотреть на звезды.
Так, где-то в глубине души, я знала – мой самолет обязательно поднимется над тучами и достигнет высоты, откуда смотрит солнце. Когда я думала об этом, то вспоминала рейс из Москвы в Нью-Йорк. Вспоминала тот мандраж, который охватывал меня при мысли, что очередные люди с полномочиями не дадут вылететь из страны, оставят жить навсегда под колпаком серых облаков.
В такие моменты мое сознание всегда неизменно упиралось в то, что это и есть мой путь. И все становилось ясно. Ясно настолько, как бывает только тогда, когда слова для молитвы приходят сами. Я уже перестала молиться о грехах, о врагах и о будущем. Я помолилась только об одном. О счастье для своей дочери и о том, чтобы не сойти со своего пути.
Глава 39
Наступил день, напомнивший о том, что уже десять лет как не стало мамы. 13 ноября утром я вышла из больницы, чтобы поехать туда, где мамины глаза глядели на меня с серого гранитного камня.
Небольшое кладбище в Лахте было засыпано снегом. Дорожки, по которым я обычно добиралась до нужного места, были в прямом смысле похоронены под снегом. Пройти невозможно, либо надо идти прямо по захоронениям. И я пошла. Ноги проваливались в снег настолько глубоко, что под ними не чувствовалось земли, я ступала аккуратно, стараясь ничего не повредить и оставить минимальный след. Затем снега стало уже по пояс. Меня охватило странное оцепенение, которое я никогда раньше не испытывала. Здесь, на засыпанном снегом кладбище, было все – забвение, память, воля к жизни, заставляющая идти – вопреки, трепет от невозможности изменить действие высших сил и самый белый в мире снег, который обжигал тело под курткой. Здесь бессмертие и смерть сливались воедино.
Мама улыбнулась мне, когда я, на ощупь и по памяти отыскав гранитную плиту, очистила ее от снега… Долго стоять, окунувшись в воспоминания, будучи при этом погруженной в метровый слой снега, было непросто. Я рассказала маме о том, как люблю ее и как чувствую ее любовь. Рассказала о том, что у нее есть замечательная внучка. И что мы все – мама, я и Ксюша – навсегда связаны, несмотря на разлуку.
В этих сугробах, полностью покрывающих макушки каменных плит, были все наши выплаканные и невыплаканные слезы.
Когда я вернулась домой, то совершенно не чувствовала тела. Надо было срочно принять горячую ванну.
Но не успела я даже раздеться, как в дверь позвонили. На пороге стояли приставы (как они узнали, где я живу?!), они пришли за мной и собирались сопроводить на суд. Отказываться или вступать с ними в спор не было сил. Мы подъехали к суду. Поднявшись на пятый этаж, я ощутила сильное головокружение. Хотелось плакать, но не могла. Адвокаты Проценко, прокурор, Николаевна – уже сидели в коридоре и, увидев меня, сразу прошли в зал.
Судья, выйдя из совещательной комнаты, смерила меня взглядом. Видела ли она при этом меня? Вряд ли. Для нее я была лишь фигурантом, явкой, фамилией в судебных бумагах и частных разговорах с коллегами из прокуратуры. У судьи тоже не было своего лица, но была работа, исполнение задачи, служение системе. Поиски справедливости, материнские чувства и другие экзистенциальные вопросы судью совершенно не волновали.
– Подсудимая, встаньте. Представьтесь – имя, фамилия, адрес, возраст, место работы…
Я перечислила лишенные смысла биометрические данные своей личности.
– Почему вы скрыли от суда, что изменили место жительства? – строго спросила служительница Фемиды. Прозвучавший вопрос был настолько неожиданным, что даже немного меня оживил.
– …Когда бывший муж украл у меня ребенка и стал преследовать с помощью данного заседания в том числе, я решила, что должна оградить от этого хотя бы своего отца и его семью. Мне пришлось снять жилье, чтобы жить отдельно.
– Суд сделал запрос в поликлинику, и теперь нам известен ваш новый адрес. Между тем вы были обязаны предоставить его суду самостоятельно. А не скрываться от судебных заседаний, ложась в больницы…
Я чувствовала, как растет слабость в теле. Стоять становилось все сложнее. При этом я чувствовала в себе дерзость отвечать судье все, что думаю, не подбирая слов. Тем более, что бы я ни говорила, это ни на что не влияло.
Судья начала быстро что-то зачитывать, потом, отвлекаясь от бумаг, снова обращалась ко мне. В ее голосе звучал упрек. Это все, что я понимала. Прокурор, адвокаты – все смотрели на меня. Происходящее вокруг постепенно сделалось одним сплошным голосом судьи, затем и этот голос стал утихать, и потом, уже сквозь пелену, я расслышала только, что голос вызывает скорую…
Глава 40
Очнувшись, я обнаружила себя лежащей на деревянной скамейке. Сколько времени прошло? В зале никого не было, судья продолжала восседать на своем кресле и отдавать команды врачам. Медсестры были немногословны. Подняв мой свитер, они прикладывали холодные стетоскопы к моей грудной клетке. Одна из них пыталась меня утешить, но я издавала лишь стенания и называла суд «гестапо».
