Я застываю на месте. Стою на берегу и смотрю, как у моих ног течет чистая, прозрачная вода. Русло ручья – сплошные голыши самых разнообразных узоров, самых разнообразных оттенков серого и коричневого, черного и белого. Каждый из них отличается от другого. Человеку с богатым воображением может показаться, что эти узоры несут в себе некий смысл. Вода сделала камешки гладкими. Темными стрелами в покрытой рябью воде плавают крохотные рыбки. Когда я смотрю, как они носятся во все стороны, слышится совершенно неожиданный звук. Музыка. Кто-то играет на свирели. Я узнаю мелодию – джига в очень быстром темпе, которую Ливаун частенько исполняет под конец вечернего представления. Она разносится по лесу, пронзительная, нежная и искренняя. Так быстро ее может играть только Ливаун. Я ее нашел.
Тропинка мне больше не нужна, теперь можно идти на звуки музыки. Перехожу вброд ручей, набрав воды в ботинки, и иду туда, где лес становится все гуще. Продираюсь через подлесок, а когда он остается позади, оказываюсь у гигантского каменного выступа, который выглядит почти как стена. Куда ни глянь, скала кажется нерушимой. Без веревок на нее не взобраться. Я иду вдоль нее на звук, но свирель вдруг смолкает. Останавливаюсь. Может, Ливаун лишь взяла паузу, чтобы отдышаться? Только бы она оказалась здесь. Только бы я ее нашел. Наступает полная тишина, затихают даже птицы.
Но вот девушка начинает петь. Ее голос, глубокий и теплый в этом безмолвии, набирает силу. Она поет о влюбленных, которых разлучили время и судьба, хотя они когда-то поклялись никогда друг друга не покидать. Мне эта баллада всегда казалась сентиментальным бредом. Но сегодня от нее по коже ползут мурашки, и колотится сердце. Ориентируясь на звук, я иду вдоль стены и выхожу на небольшую поляну. Там, у ограды, на плоском камне, скрестив ноги, сидит Ливаун. Рядом лежат плащ, бурдюк и свирель, а еще сверток, вероятно с провизией. Она смотрит на меня распахнутыми от изумления глазами, но продолжает петь. Когда я начинаю говорить – здесь, где рядом, судя по всему, нет ни одной живой души, пользоваться голосом наверняка безопасно, – она прикладывает к губам палец, призывая меня к молчанию. Но сама даже не думает умолкать и продолжает выводить свою песнь. Я подхожу ближе, снимаю с плеча сумку и только теперь чувствую, что ботинки насквозь промокли, и в них хлюпает вода. Почему Ливаун поет? Может, этой музыкой она маскирует какой-то другой звук, не желая, чтобы его услышали? Так можно использовать шум водопада, гогот гусей или ленивое блеяние овец.
Я прибегаю к жестам – Ты идешь со мной? Пора возвращаться обратно. Ливаун окидывает меня сердитым взглядом, что совершенно не мешает ей нежно выводить очередной куплет. Я пойду с тобой куда угодно. Если я думал, что она, увидев меня, обрадуется, то это было ошибкой. Вот тебе и прекрасный принц.
Допев до конца, она берет в руки свирель и тут же начинает играть следующую мелодию, на этот раз медленную. Выглядит изможденной. Бледное лицо и мрачное выражение лица говорят об одном – что бы она сейчас ни делала, это не веселая интерлюдия во время приятной прогулки погожим днем, но нечто сродни сражению. Или вызову, который ей пришлось принять. Но почему? Чего этим можно добиться? Все это настолько выходит за рамки моего понимания, что я даже не догадываюсь, чем можно помочь. Расстилаю плащ, сажусь на него и пью из своего бурдюка. Подумываю снять башмаки, но прихожу к выводу, что это небезопасно, по крайней мере, пока не станет ясно, что происходит. Сражаться с врагом или преодолеть весь обратный путь босиком у меня вряд ли получится.
Мы сидим долго. Очень долго. Ливаун то поет, то играет на свирели, то опять поет, то снова играет. Время от времени умолкает глотнуть воды. Я возвращаюсь к ручью и наполняю ее бурдюк, не забыв оставить свой у нее под рукой. Мне очень хочется, чтобы она сделала перерыв и объяснила мне, ради всех богов, что происходит. Она собирается продолжать в том же духе, пока не рухнет без сил от изнеможения? Ее голос, глубокий и мощный, поистине великолепен. Но теперь он ее подводит. Я слышу в шелковых нотах хрипотцу, у нее то и дело перехватывает дыхание. Когда она в очередной раз умолкает попить, я шепчу:
– Ливаун, хватит.
Я жду, что она ответит мне яростным жестом, тряхнет головой или ничего не ответит, но ее реакция меня удивляет. Она протягивает мне свирель, словно предлагая продолжить за нее. Хотя знает, что я не умею играть.
– Ты что, издеваешься?
Слова слетают с губ еще до того, как мне удается их сдержать. Ливаун показывает на каменную стену.
– Надо продолжать, – говорит она измученным хриплым голосом, – музыка – это ключ, только с ее помощью можно попасть внутрь.
Интересно, она может сейчас упасть в обморок? Судя по виду, да. Ливаун. Воительница. Бесстрашная.
– Как в сказке, Дау. Помоги. Пожалуйста.
Я начинаю петь. Мне достаточно часто приходилось слушать их песни, чтобы неплохо запомнить несколько. Всех слов я, правда, не помню, поэтому довольно часто пою просто «ла-ла-ла». Голос у меня отнюдь не музыкальный. Голосом человека, который обожает петь, занимаясь повседневными делами, его тоже не назовешь. Это, скорее, жалкое подобие, позабытое и заброшенное. Однако сейчас даже от него есть польза, поэтому я пою песню, которую слышал в исполнении Ливаун, – о корабле, плывущем по коварному океану, о его команде, встречающей на своем пути самых разных морских чудовищ и сталкивающейся с другими странными явлениями. Мои грубые интонации больше подходят для нее, чем, к примеру, для баллады об утратах и любви. Стараюсь не смотреть в глаза Ливаун. Представить выражение ее лица можно без труда – либо жалость, либо злость, причем, что из них хуже – сказать трудно. Краешком глаза я вижу, что она встает, потягивается, делает из бурдюка большой глоток, подходит к каменной стене и проводит по ней руками, словно пытаясь что-то найти. Закончив одну песню, я тут же запеваю другую – о женщине, задравшей юбку, чтобы соблазнить мужчину, и о том, как тот был потрясен, увидев, что именно она представляет собой под одеждой. Эти слова вспомнить гораздо легче. Если не можешь говорить, то, сидя в зале, учишься пользоваться слухом. Именно музыка частенько не позволяла мне погрузиться в трясину мрачных мыслей.
Я поднимаю глаза. Ливаун смотрит на меня. На ее лице нет ни жалости, ни злости, одна лишь улыбка, вызванная, похоже, неподдельным весельем.
– У тебя получается петь, – шепчет она одними губами.
Я пожимаю плечами. Может быть. Немного. Хотя мой хриплый голос лишь напоминает мне, сколь прекрасны ее собственные трели. Ну и, разумеется, Брокка. Он поет как человек из другого мира.
Когда я заканчиваю петь очередной куплет, Ливаун прикладывает к губам палец. Тсс. И неподвижно замирает. Затем прочищает горло, делает вдох и вновь принимается петь. Ту же жалобную песнь о разлученных влюбленных. И хотя голос у нее почти совсем сел, доводит ее почти до конца. «Я не могу пойти за тобой, куда пойдешь ты, я не могу быть с тобой и в радости, и в горе», – поет она, умолкает и ждет.
В этот момент откуда-то – откуда именно я сказать не могу – доносится еще один голос, который и заканчивает куплет: «Но буду поблизости, пусть и невидимый тебе, и буду любить тебя и охранять, пока мы не свидимся в божественном свете». Брокк. Это его голос. Другого такого попросту нет. Но где он? Здесь лишь каменная стена, простирающийся во все стороны лес, а теперь и тишина.
