«Представьте себе, что все интеллигентные люди были бы люди вольные, занимались бы своими делами, своими хозяйствами и только в случае нужды, временно, нанимались бы на службу в чиновники. Неурожай, торговый кризис, дороговизна – пропасть желающих послужить для того, чтобы перебиться, пока поправятся дела. Урожай, хорошо идут всякие торговые и иные дела – нет никого, во всех департаментах и канцеляриях пусто. Ну, как же бы шла тогда служба? А ведь помещичья «grande culture» находится в таком именно положении».
И всё же у Энгельгардта на всё это есть готовый ответ, не менее утопический, чем крестьянские представления об идеальном государственном устройстве России:
«Газеты, большие журналы предсказывали, что вследствие войны, вследствие выпуска бумажек и падения кредитного рубля цены на всё подымутся, что цена говядины может дойти до 60 копеек за фунт – давай-то, Господи? Вашими бы устами мёд пить – и чиновники очутятся в несчастном положении. И отлично бы: нечего будет есть – землю пахать станут».
Впрочем, он тут же предлагает и более мягкое решение:
«А ежели и не будут пахать – пусть так живут, мы и платить будем, лишь бы только они нам не предписывали, не определяли, куда нам плевать, направо или налево».
Кто эти мы, что станут платить боярам и чиновникам, которые перейдут на положение пенсионеров? Это земледельцы. Получив земли вдоволь, они настолько разовьют производительные силы страны, что хватит денег и на содержание бояр, освобождённых от земли, и на многое другое. Ведь писал же Энгельгардт, ссылаясь на собственный опыт, как можно поднять производство хлеба в их местах:
«В два посева выручено на 536 рублей с пустака, который давал всего по 6 копен плохого сена (на 6 рублей)/ А сколько у нас таких пустошей стоят непроизводительными в одной только Смоленской губернии! Куда ни поедешь, везде пустоши и пустоши с самой скудной растительностью. Какое количество хлеба производилось бы, если бы эти пустоши распахивались!.. Распахать эти пустоши может только мужик…»
Но ведь такие пустоши – по всей России! Какое же неисчислимое богатство будет получено при их освоении! Хватит денег и на пенсии боярам. А если ещё и государь немного приплатит боярам, то они будут служить ему по-прежнему: ведь это всё люди грамотные, языкам иностранным обученные, зачем же терять такие ценные кадры?
Ну, а если милость царя насчёт земли крестьянам было, но господа её спрятали?
В этом случае терпением-ожиданием дела не поправишь. Недоброжелательное отношение крестьян к помещикам и вообще к господам уже начинало переходить в открытую ненависть. В разжигание этого чувства внесли свой вклад и богачи, богатые мужички, кулаки: Они больше всего налегают на то, что господа бунтуют, господа мешают, и если бы не господа… что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы и хлеб не был бы так дорог».
Энгельгардт не дожил до того дня, когда терпение народа, так и не дождавшегося милости царя насчёт земли лопнуло. Захват и поджоги помещичьих имений и другие аграрные беспорядки начались ещё до революции 1905 года. Первую их волну 1902–1903 годов Столыпину удалось подавить отчасти политикой переселения крестьян, страдавших от малоземелья, а также законом, разрешавшим кулакам выход из общины, но главное – жёсткими, с использованием военной силы, репрессиями против безоружных участников крестьянских бунтов. О революции 1905 года князь Е. Трубецкой пишет очень скупо:
«…летом 1905 года нас «по секрету» предупреждали, что в пашей местности появились какие-то «агитаторы» («одним словом, политики, – в остроге сидели») и что ночью хотят поджечь «экономию» и «княжеский дом»…
Моя мать с сестрой Соней проводила это лето в Швейцарии по предписанию врачей, из-за здоровья Сони. Папа велел мне Сашу не волновать, но у нас с ним в эти ночи лежали в комнатах недалеко от кровати револьверы и охотничьи ружья с картечными патронами… Раз ночью по нашему парку прошла группа людей – человек пятнадцать-двадцать, судя по голосам. Они вызывающе громко пели революционные песни… Наш человек, Иван, был тогда очень захвачен революционными идеями, но к нам он их не относил. В то время как революционное пение приближалось к нашему дому, Иван с охотничьим ружьём в руке устремился к подъезду… «Я сейчас в них стрелять буду!» – задыхающимся голосом говорил он… Я стоял в коридоре с ружьём в руке. Вдруг из спальни вышел Папа, не захвативший с собой ружья. Узнав, что Иван стремится к «превентивному» нападению на вызывающий хор в парке, Папа мудро воспретил это и сказал, что стрелять надо только «в самой крайности»… Но до этого, слава Богу, не дошло, – хор вдруг стал удаляться и замер… мы легли спать, и наш сон уже ничем не нарушался до утра.
У нас всё ограничилось пустяками и мелкими трениями, но по всей России пылали усадьбы!
Это было время, когда эсеры, руководившие аграрными беспорядками (эсдеки специализировались на фабриках и заводах), пустили крылатое слово: «Разоряйте гнёзда, воронье разлетится!»
«Вороньё» – это были мы, помещики!
Много было тогда разрушено наших родных гнёзд, много пропало бесценных культурных сокровищ. Морально удары эти переживались ещё куда тяжелее, чем материально. Болезненно разрывались нити, веками связывавшие нас с крестьянами…
В это время, с трибуны Государственной Думы, кадет Герценштейн (не стоит говорить о крайних левых) с непристойным юмором говорил об «иллюминациях дворянских усадеб»!»
(Может быть, стоит буквально в двух словах сказать о дальнейшей судьбе князя Трубецкого. После Октябрьской революции он занимался антисоветской деятельностью, был арестован и приговорён к расстрелу. Но в результате неких договорённостей был выслан за границу, где продолжал работать в антисоветских организациях. Умер в 1949 году.)
Но уже в 1917 году крестьянство рассчиталось с угнетателями по полному счёту. И книг, и иных источников на этот счёт осталось предостаточно.
Глава 22. Несостоявшееся идеальное хозяйство
Шли годы, авторитет Энгельгардта как преуспевающего хозяина и блистательного публициста рос, а сам он испытывал всё нарастающее чувство неудовлетворённости. Для того ли он запер себя в деревенской глуши, оставшись без элементарных для интеллигентного человека условий комфорта, чтобы, как писал в первом своём письме, думать и говорить только о хозяйстве – о дровах, сене, навозе, тёлочках и поросятах? Ну, и уж явно не для того, чтобы, используя труд зависевших от него крестьян, наживать деньгу и радоваться прибавлению капитала. Тогда уж проще было бы прямо открывать кабаки или заниматься ростовщичеством – вариантов такого обогащения любой ценой было предостаточно. Чтобы жить, не страдая от бедности, но и не роскошествуя, ему было бы достаточно того дохода, который он стал получать уже на пятый год пребывания в Батищеве. А потом, имея надёжного и проверенного старосту, передал бы ему хозяйствование, оставив за собой роль консультанта в трудных случаях, и использовал бы высвободившееся время на литературные занятия, ездил бы по имениям родственников и знакомых, с которыми можно было бы поговорить на интересные темы… Нет, и такой образ жизни был ему не по душе. Чем же был недоволен Энгельгардт, чего ему не хватало?
