Решив ряд труднейших вопросов агрономии, отмечал его сын Николай, «своё хозяйство он считал и называл обыкновенным эксплуататорским хозяйством и был совершенно лишен буржуазного самодовольства, не считал своего огромного умственного труда и гения и томился собственническими своими правами». Энгельгардт не мог, как Стива Облонский из «Анны Карениной» Льва Толстого, сознавать несправедливость своего привилегированного положения и спокойно пользоваться благами, которые оно ему предоставляет. Он не мог, как другие помещики, эксплуатировать крестьян и считать такой порядок естественным и единственно возможным.
Напомню, что Энгельгардт успехи своего хозяйства всегда рассматривал с государственной точки зрения, в разрезе пользы для общества и социального прогресса, с патриотических позиций. Его возмущали угнетённое положение крестьян, их нищета, забитость, невежество, расхищение большей части их труда хищниками и паразитами всех мастей. Ну, добился бы он процветания своего имения, изменилось ли бы положение крестьянства всей России? Нет, ничуть.
А в странах Западной Европы разве положение сельских батраков, кнехта, было лучше? Хорошо зная европейские порядки, Энгельгардт был уверен, что кроме беспомощных филантропов и социалистов-утопистов, там некому было даже поставить вопрос о коренном изменении аграрных отношений в сторону большей справедливости. Он интуитивно чувствовал: если что-то в этом направлении и произойдёт, то оно придёт из России.
Энгельгардту нужен был такой результат, чтобы его деятельность вызвала широкое общественное движение, которое преобразовало бы Россию, а в дальнейшем, возможно, и остальной мир, ибо такова миссия России на нашей планете. И в этом с его стороны не было ни капли тщеславия, честолюбия, он думал только о России.
Итак, цель, пусть и сначала смутно, но была определена, а её детали, как и путь к ней, он «сквозь магический кристалл ещё неясно различал».
Так «Что же делать?» И «С чего начать?»
В принципе ответ на эти вопросы можно найти и на страницах книги «Из деревни», если сделать выборку явных суждений и умышленно завуалированных (из-за цензуры) намёков на страницах разных его писем. Энгельгардт был народник и основе народнических взглядов оставался верным до конца. Мы видели, как ещё в письмах 1863 года он, наблюдая за жизнью неграмотных и невежественных, но стремящихся к лучшей доле крестьян, уповал на честных, гуманных, обладающих деньгами и знаниями помещиков, которые помогут этим труженикам выбиться из кабалы и нищеты. По его представлениям, в этом заключалась историческая миссия таких просвещенных помещиков-народолюбцев. Попав восемь лет спустя в Батшцево и познакомившись с местными помещиками, он понял, что его прежние представления на этот счёт были иллюзорными. Один гуманный и просвещённый помещик был в наличии – это сам Энгельгардт, однако он обладал лишь знаниями, которые ещё нуждались в проверке на практике, а главное – у него не было денег, которые также ещё нужно было заработать. Вот и пришлось ему то ли стать фермером, то ли вести хозяйство как кулак, раздавая зимой голодающим крестьянам хлеб и деньги с обязательством вернуть долг весной или осенью с процентом (магарычом). Но такое хозяйствование, далёкое от идеала Энгельгардта, приходилось вести, стиснув зубы, радость от достигнутых успехов в становлении рентабельного имения омрачалась сознанием того, что и он, гуманный помещик, вынужден был вести капиталистическое хозяйство, эксплуатируя крестьян, ради достижения прибыли.
Но если помещики в возрасте, миропонимание которых сложилось ещё в условиях крепостного права, на роль просвещённых народолюбцев не годились, то не сделать ли ставку на интеллигентную молодёжь? Энгельгардт вспоминал годы своей преподавательской и просветительской деятельности, перед его глазами вставали образы некоторых юношей и девушек, слушавших его с горящими глазами, готовых, казалось идти на подвиг служения народу. Так, может быть, еще не стоит отчаиваться, нужно обратиться к молодёжи? Тем более, что теперь он может обратиться не к нескольким десяткам студентов в аудитории, а к широкому кругу читателей популярного столичного журнала.
Вот эта идея – обратиться к образованной молодёжи с призывом «идти в народ», но уже не в целях пропаганды, как это делали прежде народники (которых крестьяне, не видевшие практической пользы от таких «просветителей», часто сами сдавали их в полицию) – вдохнула в Энгельгардта новый прилив энергии. И вся его хозяйственная деятельность вновь обрела новый, высокий смысл. Нет, теперь нужно идти в народ с целью укорениться в нём, стать его органической частью, жить его трудами и заботами и изнутри общины менять её, вносить в быт крестьянства знания, достижения науки, и оказывать им помощь в тех областях жизни, где мужики и бабы были беспомощны: стать земледельцами и одновременно сельскими учителями, врачами, акушерами, агрономами, механиками, инженерами…
Но и к этой цели надо идти постепенно, этапами. Да, крестьяне живут общинами, но это общины индивидуалистов, каждый из которых хозяйство ведёт самостоятельно. При этом они тщательно следят за соблюдением принципа справедливости при переделах земли, так, чтобы каждому досталось поровну и хорошей, и посредственной, и плохой земли. В итоге и без того недостаточный («кошачий») надел каждого еще разделён на несколько нивок, отделённых от земель соседей межами. Какое же здесь может быть рациональное хозяйство? Значит, кроме недостаточного количества земли, причиной бедности крестьян были ещё разрозненность их действий и раздробленность каждого надела. А, между тем, у крестьян есть опыт совместно косьбы, например, сена, и лишь потом каждый получает свою долю общего продукта, который делится по количеству кос.
Энгельгардт не мог дать крестьянам землю, но он пытался хотя бы устранить вторую причину их бедности – разъединённость хозяйственных действий членов общин и раздробленность каждого надела, и призвал их к артельному труду, к совместной обработке земли. Он видел в этом даже и свой личный интерес:
«Человеку так свойственно желать, чтобы дело рук его продолжалось, жалко подумать, что всё должно разрушиться после его смерти. И в самом деле, сделай так или иначе, а всё-таки непременно кончится тем, что земли опять зарастут лозняком, скот, выведенный с такою любовью, погибнет, рощи будут бестолково порублены, всё придет в запустение и всем воспользуется какой-нибудь кулак-арендатор или приказчик. А между тем, перейди мое хозяйство в руки общины, артельно, сообща ведущей хозяйство, оно продолжало бы процветатъ и развиваться. За примерами ходить не далеко: что сделалось со стадами скота, тщательно подобранного и выведенного любителями скотоводства, которых и прежде бывало немало? На моих глазах погибли здесь превосходные стада скота, и как погибли! – так, что даже и следов не осталось. И посмотрите, где у нас сохраняется хороший скот – в монастырях, только в монастырях, где ведётся общинное хозяйство… Нет никакого другого исхода, как артельное хозяйство на общих землях».
И ещё:
«Я устроил свое хозяйство прекрасно…И что же? Я вижу, что стоит мне, не то, что бросить хозяйство, а только заболеть, и всё пойдет прахом – никто не будет знать, что делать, где что сеять. Это понимает и мой староста, и другие крестьяне. «Умрёте – и ничего не будет, всё прахом пойдет», – говорит староста. «Кончится тем, что и вы сдадите имение в аренду немцу», – говорил мне один мужик. (Но даже эти оракулы не могли предсказать ту степень запустения, какую можно наблюдать в Батищеве сегодня.) И действительно, умри я – и все разрушится, если дети мои не перейдут к новой форме хозяйства, не сделаются сами земледельцами, не сумеют создать интеллигентную деревню, работающую на артельном начале».
