В письме втором интерес читателя поддерживается рассказом о воре, но воре добром, который ворует из озорства, ему важно искусно обделать дельце. Но тут он промахнулся – украл вещицу у кулака-трактирщика. А тот – калач тёртый, всех мужиков в окрестности знает как облупленных, и воров тоже. Но трактирщик не пошёл с жалобой к властям, как это обычно (и чаще безрезультатно) делают помещики, а использовал все тонкости неизвесного интеллигентам «народного права». Это и цензору интересно. Дело кончилось примирение сторон: вор заплатил за украденное, никого – ни истца с ответчиком, ни свидетелей не пришлось таскать по судам, чего крестьяне страшно боятся (пойдёшь свидетельствовать, а вдруг окажешься в остроге, что нередко случалось в действительности). Всё решили по-свойски, «по-Божески». И через несколько дней Энгельгардт увидел вора и трактирщика, распивающих вместе водку в самам благоприятном расположении духа. Ну, а попутно Энгельгард рассказывает, как ездил знакомиться со своими новыми соседями-помещиками и выяснил, что многие из них поместьями своими не занимаются, подались на казённую службу, полагаясь дома на старост (помните, «у бурмистра Власа бабушка Ненила починить избёнку леса попросила…»). А те, что остались в имениях, в хозяйстве ничего не понимают, потому что тоже всегда полагались на старост, да и были убеждены, что не господское это дело разбираться с сеном и навозом. Цензора этим не удивишь, он, может быть, и сам каждодневно встречался с помещиками, живущими не в своих имениях, а в столице. Рассказывает Энгельгардт, как съездил в уездный город на выборы гласных от землевладельцев, как словно провели там время, сколько раз «выпили и закусили». (А попутно показал, насколько разным бывает пьянство у горожан и у крестьян.) Рассказывает, как живут местные «попы» (так называют всех сельских лиц духовного звания) – самые лучшие практические хозяева, потому что доход их от церковных треб ничтожен, и приходится им, чтобы кормить свои, обычно многодетные, семьи, наряду с мужиками выращивать хлеб и содержать скот. И на этом фоне не высказанная прямо, но напрашивающаяся мысль о том, что помещики превратились в сословие паразитов, проходит незамеченной, да и как придраться к автору за то, чего он прямо не говорил?
Третье письмо также начинается с бытовых сцен вроде рубки капусты на засолку и с увлекательнейшего описания «толоки», когда крестьяне помогают (в данном случае – своему барину, от которого во многом зависят), работая не за деньги, а «за честь», хотя и с угощением со стороны помещика. Рассказывает Энгельгардт и о том, какие крестьяне собственники (а это и помещику, и чиновнику читать всегда приятно!), как сильно в них религиозное чувство, хотя при их неграмотности и невежестве они даже смысла церковных служб и праздников не знают, и, между прочим, вспоминает, как в голод (о котором писалось в предыдущем письме) всю солому с крыш потравили, чтобы по возможности сохранить от гибели скот. Как трудно крестьянину выжить, если во время голода взял он у барина хлеба в долг с обязательством работать в страду на помещичьем поле, когда своя нива стоит непаханой или свой хлеб на ней осыпается… «Взяв вашу (на помещика) работу, он должен упустить своё хозяйство…» Ну, это ж само собой разумеется, можно ли в этом упрекать автора? Неприятно, конечно, что он напоминает: «К Покрову стали требовать недоимки… Мужик и обождал бы, пока цены (на его продукцию) подымутся – нельзя, деньги требуют, из волости нажимают, описью имущества грозят, в работу недоимщиков ставить обещают». Получается, что сама власть способствует закабалению крестьян, но, во-первых, сдвижка сроков взимания недоимок определена официальным документом, а во-вторых, автор пишет о власти низовой, на уровне волости, – то ли это выполнение указаний свыше, то ли местная инициатива, своего рода самодурство. А далее – опять идут рассуждения о том, что такое хозяйство и как стать настоящим хозяином.
И так, от письма к письму мазок за мазком, складывается картина, где крестьяне задыхаются от малоземелья, а помещики, не имея достаточного количества рабочих рук, половину и более земли оставляют пустовать, государство же, не получая продукции с пустующих земель, не может разбогатеть. И всё это – из-за корысти помещиков и слившейся с ними власти. В качестве рабочих рук помещик может получить только тех крестьян, которые, чтобы не помереть с голоду зимой, брали у него хлеб взаймы с обязательством в страду на него работать. Значит, и реформа была задумана так, чтобы, ради обеспечения помещиков рабочими руками, нужно сделать так, чтобы крестьянин был беден. Что стал бы делать помещик со своей землей, если бы крестьянам хватало своего хлеба? Поэтому между крестьянами и помещиками идёт непрерывная борьба, интересы двух классов противоположны. Но в каждом письме количество неудобного для власти материала не превышает, как сказали бы сейчас, ПДК («предельно допустимой концентрации»). Попадающиеся высказывания вроде того, что существующая систем может работать только при условии, «чтобы крестьяне бедствовали», вытекали из ранее сказанного и тогда не запрещённого.
Чтобы писать такие письма-статьи, нужно быть не просто блестящим публицистом, а гроссмейстером, асом политической публицистики.
Пик надежд крестьян на справедливое решение земельного вопроса пришёлся на русско-турецкую войну 1877–1978 годов. Солдаты, а вместе с тем и вся крестьянская масса, были уверены, что после победы настанет лучшая жизнь. Иначе зачем же эта кровавая бойня, такие жертвы, столько загубленных и искалеченных воинов, столько женщин, оставшихся вдовами, столько детей без отцов? А лучшая жизнь – это прежде всего чтобы всем хватало земли, царская «милость насчёт земли будет, чтобы там господа ни делали», «будут равнять землю». Энгельгардт воспользовался возможностью публично высказать убеждённость крестьян в том, что «вся земля принадлежит царю и царь властен, если ему известное распределение земли невыгодно, распределить иначе, поравнять. И как стать на точку зрения закона права собственности, когда население не имеет понятия о праве собственности на землю?» То есть все его размышления о невозможности и недопустимости частной собственности на землю, о том, что вся земля – царская (то есть, если не будет царя, то государственная), земля должна быть национализирована и передана тем, кто её обрабатывает, были высказаны как мнение народное.
Крестьянство в послереформенной России было самым взрывоопасным слоем общества. Ограбленное, обманутое, обременённое непосильными выкупными платежами, оно во многих местах России было готово вспыхнуть при первой же искре. Деятельности Энгельгардта-публициста должен был быть положен конец. К указанию министра внутренних дел России смоленскому губернатору добавился новый сильнейший нажим, и последнее (12-е) письмо Александра Николаевича увидело свет только после его смерти.
Вся деятельность Энгельгардта-публициста была посвящена защите крестьянства. Крестьяне, разговоры с ними занимают большую часть книги «Из деревни». А в иллюстрациях они отсутствуют. Чтобы устранить этот недостаток, привожу фотографию, на которой Николай Энгельгардт сидит рядом с Иваном – старостой Батищева и своим «дядькой», которому сын Энгельгардта обязан был очень многим.
Часть третья: в чём Энгельгардт был провидцем
Глава 28. Провозвестник коллективизации
Одна из излюбленных тем современной либеральной российской публицистики – обличение проведённой Сталиным ускоренной коллективизации сельского хозяйства СССР на рубеже 20-30-х годов, которая якобы привела к уничтожению целого класса крестьянства – этой извечной опоры России. Здесь не место обсуждать, правильным или ошибочным был этот курс на коллективизацию села и могла ли бы страна сохранить свою независимость без этого, можно ли было осуществить индустриализацию (необходимость которой критики, как правило, не отрицают в силу очевидности ответа) без обобществления средств производства на селе. Равным образом не стану разбирать, действительно ли при этом крестьянство было уничтожено или же, напротив, в конце XX века из всех промышленно развитых стран мира только в СССР крестьянство и сохранилось. Замечу лишь, что у нас семья каждого колхозника или работника совхоза имела приусадебный участок, личное подсобное хозяйство, которое чаще всего почти полностью покрывало её потребность в основных видах продовольствия и оставляло кое-что на продажу. При этом колхозник или рабочий совхоза, даже если и работал в общественном хозяйстве механизатором, то у себя дома, в подсобном хозяйстве, он оставался настоящим крестьянином. Он выращивал картофель и овощи, ягоды и фрукты, выполняя весь годовой цикл связанных с этим работ. А, скажем, американский фермер, жизнь которого описана в очерках Ю. Черниченко, выращивал бройлеров, получая исходный материал (цыплят из инкубатора), готовый корм и пр., как и консультации ветеринара, зоотехника и пр., а сдавал продукцию приёмщику крупной компании. По сути, фермер выполнял лишь одну частичную операцию, то есть был винтиком в большой машине, членом совокупного рабочего, только трудящегося на земле. Это лишь с приходом к власти в СССР Хрущёва начался новый поход против личных подсобных хозяйств. Хрущёв советовал крестьянам сдать своих коров в колхозное стадо в обмен на ежедневный бидончик молока с колхозной фермы. Для него корова была лишь источником некоторого количества молока (по кружке в день на члена семьи). А для крестьянина корова – это центр хозяйственной жизни семьи, самовоспроизводящийся источник продовольствия, каждый год приносящий тёлочку или телёнка, спасительница в годы лихолетья. Начались новые утеснения крестьян, ограничение покосов и пр.
