Думается, никто в тогдашней подцензурной печати не смог бы так ясно сказать об антинародной сущности государства, о пороках как казённой командно-административной системы, так и новоявленного земства, которое блюло преимущественно сословный дворянский, а не общенародный интерес. И, критикуя как госаппарат, так и земство, Энгельгардт ближе всех подходит к тому представлению о наилучшей власти, какое было выработано народом и нашло свое выражение в первые годы революции в Советах. Все говорят, что первый Совет родился в Иваново-Вознесенске во время знаменитой забастовки, а, похоже, теоретические основы его возникли гораздо раньше (если не уходить в глубь веков). Энгельгардт мечтал о том, чтобы органом местного самоуправления стал волостной Совет, в депутаты которого избирались бы люди, болеющие за общие интересы, чтобы эти посланцы всех слоёв народа получали наказы от своих избирателей и отчитывались о проделанной работе… Словом, нам, кто постарше, русским советским людям, всё это, кажется, хорошо знакомо…
Одно из величайших достижений общественной мысли России XX века – идея о том, что народ – творец истории. Это означает конец принципа монархизма, когда «Государь Император милостиво повелеть соизволил…» Теперь, какой бы диктатор ни стоял во главе страны, он вынужден будет облекать свои распоряжения в форму народного волеизъявления. Трудно сказать, каким будет общественный и государственный строй России после выхода её из нынешней смуты, но скорее всего во главе страны будет стоять Вождь, опирающийся на аппарат или номенклатуру партии власти, построенной иерархически, но при нём непременно возникнут органы народного представительства в той или иной форме Советов, причем снизу доверху. И тогда мы в полной мере оценим прозорливость Энгельгардта, уловившего и первым выразившего это наше народное представление о разумной и справедливой власти.
Глава 31. Власть Советов или советская власть?
Энгельгардт, как мы знаем, не дожил до того времени, когда его гениальные предвидения осуществлялись, хотя подчас в неожиданной форме. Вот и его идея о власти Советов воплощалась на практике в двух взаимоисключающих формах. Тут есть смысл снова обратиться к книге «Советская цивилизация» но уже не столько к самому автору, Сергею Кара-Мурзе, сколько к писателю Михаилу Пришвину, которого тот щедро цитирует.
Но почему Кара-Мурза подкрепляет свои рассуждения наблюдениями М.М. Пришвина? Потому что тот «был умный человек и либерал, преданный идеалам Февраля. В своём неприятии грядущей советской революции он доходил до прозрений. Он оставил нам скрупулезное, день за днем, описание тех событий в своих дневниках. Пришвин был чуть ли не единственный писатель, который провёл годы революции в деревне, в сердце России, на своём хуторе в Елецком уезде Орловской губернии. И не за письменным столом – сам нахал свои 16 десятин (ему даже запретили иметь работника, видимо, его, помещика, лишили «лишней» земли, оставив ему обычный крестьянский надел). Кроме того, он действительно был в гуще всех событий, как делегат Временного комитета Государственной Думы по Орловской губернии, ежедневно заседал в своём сельском комитете, объезжал уезды и волости. Временами бывал в Петербурге – в министерствах, Думе и Совете».
Февральская революция не сняла противоречий в деревне. Не к гражданскому обществу свободных индивидов стремились люди после краха сословной монархии, а к христианской коммуне (обществу – семье). Не случайно М.М. Энгельгардт называла большевиков» коммунарами». При этом поначалу люди простодушно лезли к «буржуазам» в друзья, как бы предлагая «забыть старое». В целом это, видимо, не было понято. Пришвин негодует, пишет 3 июня:
«Обнаглели бабы: сначала дрова разобрали в лесу, потом к саду подвинулись, забрались на двор за дровами и вот уже в доме стали показываться: разрешите на вашем огороде рассаду посеять, разрешите под вашу курицу яички подложить».
То же самое он видит в городе:
«Простая женщина подошла в трамвае к важной барыне и потрогала ее вуальку на ощупь.
– Вот как они понимают свободу! – сказала барыня».
Удивительно, насколько по-доброму, даже после тяжелой войны и разрухи, делали свои примирительные жесты люди, надеясь предотвратить драку. Вот, записывает Пришвин 16 июля:
«К моему дому приходят опять солдаты и, ломаясь, просят меня разрешить им в моем саду поесть вишен.
«Пожалуйста, сколько хотите!». Они срывают по одной ягодке, «нижайше» благодарят и уходят. Это, вероятно, было испытание – буржуаз я или пролетарий».
Прижиться государственность гражданского общества здесь не могла.
Ну, а теперь о советах, комитетах и прочих представительных учреждениях, которые тогда менялись с калейдоскопической быстротой, и о выборах в них.
Пришвин присматривается к вождям эсэров и убеждается, что это мелкие людишки, совершенно не способные к государственному мышлению и действию. Вот как воспринимает Пришвин, приехавший из деревни на заседание Предпарламента, вождей либерального пути: «Керенский большой человек, он кажется головой выше всех, но только если забываешь и думаешь, что сидишь в театре. В действительной жизни власть не такая, она страшная. Эта же власть кроткая, как природа, приспособленная художником для театра.
Потом выходит Чернов, как будто лукавый дьяк XVI века, плетёт хитрую речь про аграрные дела, но неожиданные выкрики слов «Категорический императив аграрного дела!» выдают его истинную эмигрантско-политическую природу русского интеллигента, и оказывается, что просто кабинетный человек в Александрийском театре, плохой актёр изображал из себя дьяка, мужицкого министра, что это всё, всё неправда и слова его никогда не будут жизнью».
Как же реально создается эта власть и как рассуждают те, кто желает ей подчиниться? Пришвин записал ход таких собраний. Вот один случай, «3 июля 1917 г. Выборы в комитет, дело важное, т. к. комитет, в отличие от совета, ведёт хозяйственные дела (и земельной собственности, и арендной платы). Кандидат – некто Мешков («виски сжаты, лоб утюжком, глаза блуждают. Кто он такой? Да такой – вот он весь тут: ни сохи, ни бороны, ни земли»). Мешков – вор».
Дают слово оправдаться самому Мешкову. Он сказал:
– Товарищи, я девять лет назад был судим, а теперь я оправдал себя политикой. По новому закону всё прощается!
– Верно! – сказали в толпе.
И кто-то сказал спокойно:
– Ежели нам не избирать Мешкова, то кого нам избирать. Мешков человек весь тут: и штаны его, и рубашка, и стоптанные сапоги – всё тут! Одно слово, человекоратор, и нет у него ни лошади, ни коровы, ни сохи, ни бороны, и живёт он из милости у дяди на загуменье, а жена побирается. Не выбирайте высокого, у высокого много скота, земля, хозяйство, он – буржуаз. Выбирайте маленького. А Мешков у нас – самый маленький.
– Благодарю вас, товарищи, – ответил Мешков, – теперь я посвящу вас, что есть избирательная урна. Это есть секретный вопрос и совпадает с какой-нибудь тайной, эту самую тайну нужно вам нести очень тщательно и очень вежливо и даже под строгим караулом!»
