А между тем, неся все тягости войны, которых не может чувствовать мужик, слыша всюду толки о победах, о поражениях, находясь, посредством писем, в тесной связи, со сражающимися под Плевной, Карсом своими детьми и братьями, может ли мужик оставаться равнодушным ко всему этому…
Каждая отдельная личность как будто совершенно равнодушна, как будто совершенно безучастна, не имеет никакого представления о деле, повинуется только приказанию нести деньги, сушить капусту (для войск), вести в город сына или мужа…
Брат Фоки, Дмитрок, солдат, находящийся где-то там, около Шипки, просит прислать денег; «Трудно без денег, – пишет он, – потому что иной раз сухарей не подвезут и голодать приходится, а будь деньги, купил бы у болгарина хлебец!». (Это у того болгарина, за освобождение которого русские положили десятки тысяч жизней.) Но у Фоки ничего нет. Он еле прокармливает своё семейство в нынешний год, когда и в «кусочках» плохо подают. Узнав о письме, деревня сама, по собственной инициативе, без всякого побуждения со стороны начальства, решила имеющиеся у неё общественные деньги, три рубля, предназначавшиеся на выпивку, послать от мира Дмитроку.
На днях крестьянин Иван Кадет пришел просить Семёныча (молодой человек, обучавшийся в земледельческом училище, теперь изучающий у меня практическое хозяйство в качестве работника) написать Дмитроку письмо.
– Мир посылает поклон и три рубля денег от мира: от всех домохозяинов, значит».
Вот и полетели эти три крестьянских рублика на фронт, возможно, восполняя нехватку средств у государства, убытки от нерасторопности чиновников или воровства интендантов. Вряд ли кто-нибудь сосчитал, сколько таких рубликов и трёхрублёвок ушло воинам из бедных российских деревень, жители которых, возможно, сами побирались и выжили в голодный год только благодаря поданным им «кусочкам». И крестьяне жертвовали свои трудовые копейки чаще, чем чиновники.
Когда во время Великой Отечественной войны председатель колхоза Ферапонт Головатый послал из собственных средств сто тысяч рублей на оборону страны, понятно, откуда в историческом разрезе идёт эта патриотическая традиция. Сталин этот поступок оценил и ответил Головатому благодарственной телеграммой, которая тотчас же была напечатана в газетах и оглашена по радио. С этого начался нескончаемый поток добровольных пожертвований ради победы.
С самой хорошей, христианской стороны характеризует крестьян выработанная ими система взаимовыручки, особенно действенная в неурожайные годы, когда смоленским крестьянам приходилось туго. Она буквально спасала их. Кончался в семье хлеб – и кто-то из её членов шел «побираться кусочками». «С голоду никто не помирает благодаря этой взаимопомощи кусочками…»
Основа этой системы – чисто религиозная, воплощение – практическое:
Не подать кусочек, когда есть хлеб, – грех». И пока в доме есть хлеб – подают просящим, а кончится – и сами идут «в кусочки». Представить такое в наши дни, кажется, просто невозможно.
Большинство крестьян, с которыми судьба сталкивала Энгельгардта, отличались безукоризненной честностью. Они относились к нему с уважением не только как к хорошему хозяину, но и уважая его заслуги перед Отечеством: «Я… когда-то был военным, что особенно уважается народом: «был военным, значит, видал виды, всего попробовал – и холоду, и голоду…»
Хотя Энгельгардт и подчёркивает, что крестьяне по природе собственники, он всё же отмечает, что среди них нередки были люди бескорыстные, совершенно лишённые меркантильного духа. Вот Савельич, бывший крепостной, затем проживавший в городах и работавший кондитером, помыкавшийся по всему белу свету и прибившийся в конце концов к Батищеву, Каждый раз, накупив на свои скромные средства сахару, он из подручных средств готовит к ярмарке конфеты. «В конце концов торговля эта всегда Савельичу – в убыток… Всё это происходит не от того, чтобы Савельич не умел расчесть, напротив, он превосходно всё рассчитывает, знает, сколько пошло сахару – при всех своих кондитерских приготовлениях он всегда взвешивает свои материалы, – сколько приготовлено конфет, почём следует продать конфеты, чтобы получить рубль на рубль барыша, и, отправляясь на ярмарку, твёрдо убеждён, что у него товару на два рубля и он заработает рубль за свои труды, но, возвращаясь, приносит только 60 копеек. Такая недовыручка происходит оттого, что Савельич, по своей доброте, большую часть товара раздаривает своим бесчисленным знакомым, которые все его очень любят. Как бы то ни было, это приготовление и продажа конфет составляют величайшее наслаждение для Савельича…»
Во времена Энгельгардта деревня была почти поголовно неграмотной, но считать умели крестьяне превосходно.
«Счетоводом» в имении был мужик Иван, который отмечал приход и расход продуктов и денег зарубками на деревянных бирках, крестами, палочками, кружками, точками, одному ему известными, и никогда не ошибался».
Остается только удивляться необыкновенной памяти крестьян. И их пониманию природы тоже. Вот «старуха», которая у Энгельгардта ухаживала за скотом.
«Лечит она скот превосходно… чистым воздухом, солнечным светом, подходящим кормом, мягкою подстилкой, внимательным уходом, лаской…» Поворчит она на плохую погоду – и спохватится: «Всё Божья воля; Бог не без милости, он, милосердный, лучше нас знает, что к чему». И неурожай принимался по-христиански, с глубокой верой в Божественный промысл и с терпением: «Всё Божья воля: коли Бог уродит, так хорошо, а не уродит – ничего не поделаешь».
Энгельгардта восхищал артистизм труда в артелях граборов (землекопов-профессионалов):
«Инструменты грабора, заступ и тачка… доведены до высокой степени совершенства. Применяет грабор эти инструменты опять-таки наисовершеннейшим образом… Такой человек не сделает лишнего взмаха заступом, не выкинет лишнего фунта земли и для выполнения каждой работы употребит минимум пудо-футов работы… Особенно поймешь всю важность наладки инструмента, когда увидишь, как работает человек из интеллигентных, которому нужны месяцы работы для того только, чтобы понять всю важность и суть наладки – не говорю уж выучиться насаживать и клепать косу, делать грабли, топорища, оглобли и тысячи других разнообразнейших предметов, которые умеет делать мужик».
И если интеллигенты часто пренебрежительно относились к этому универсальному уменью мужика, то и крестьяне, в свою очередь, «так называемый умственный труд» (учителя, например) ценили очень дёшево, но не потому, что не понимали важность образования вообще. А потому, что та школа, какую устроили для их детей образованные земцы, не казалась им нужной и полезной. Церковно-приходская школа, видимо, была крестьянам ближе. Но, помнится, читал я у Глеба Успенского суждения стариков о прежней школе, где учили детей читать по Псалтири, а за плохую успеваемость или плохое поведение били линейкой по рукам. «Не тому учат, и строгости нет» – вот был приговор стариков земской школе. «Как же так? – возражали земцы, – в нашей школе изучают химию, и крестьянский сын благодаря этому сможет грамотно приготовить компосты и иные естественные удобрения, польза от этого несомненная». Да, в искусстве наживы школа земцев была полезнее, но при обучении по Псалтири ребёнок с детства получал наставление: «Будь милосерден, не сдирай шкуру с ближнего!». Ясно, что для либеральных земцев такие уроки в школе были совершенно излишними.
