Но и это ещё не всё. Священнику нужно построить дом. Но это требует больших расходов. К тому же, если у храма нет достаточной церковной земли, то надо просить разрешения у общины построить дом на её земле, а она часто своего согласия на это не даёт. Подчас снять удаётся какую-нибудь развалюху. Но и дом приходится покидать в случае ухода со службы. Псаломщик или пономарь, часто с семинарским образованием, получал 2 рубля в месяц жалования и был пущен на произвол судьбы: жить где примут, и есть, что соберёт по миру…
Состоя на должности, священники могли ходить по миру и выпрашивать подаяния. А вышедшим за штат уже никто не подавал. Доходы за требоисправления прекращались совсем, – и человек буквально оставался без куска хлеба.
Только с 1866 года священникам, прослужившим не менее 35 лет, стали назначать пенсию в размере 90 рублей в год, и то по прошествии нескольких лет после выхода «на покой». С 1879 года пенсия священникам была увеличена до 130 рублей в год. Дьяконы получили право на пенсию в размере 65 рублей. Псаломщикам же пенсии не полагалось вообще.
«Духовное лицо обязано было контролировать абсолютно все свои действия и поступки, чтобы соответствовать представлениям населения об идеальном пастыре. Единичный проступок бросал тень на все духовенство». И при всех описанных выше тяжелейших условиях жизни находились священники, стоявшие на высоте своего положения, заслужившие добрую славу и уважение своей паствы. Однако нельзя было рассчитывать на то, что все сельские иереи смогут выстоять в условиях нужды и неопределённости в будущем. И многие исследователи отмечали, что «так называемое неканоническое поведение становилось привычным для повседневной жизни духовенства».
«Самым распространенным пороком в среде приходского духовенства было пьянство. Его неизменным спутником было недостойное поведение как при богослужении, так и в быту». Часты были драки и взаимные оскорбления духовных лиц, пристрастие к азартным играм.
А как было не стать пьяницей, если во время престольных праздников священнослужители по традиции совершали молебны в домах прихожан. И почти в каждом доме священнику и его спутникам подавали рюмочку. А после молебна староста от имени сельского мира подносил священнику последнюю рюмку. Даже крепкому человеку трудно было после этого устоять на ногах.
С другой стороны, именно духовенство в конце XIX века выступило инициатором создания попечительств о народной трезвости, которые были образованы в 60 епархиях, и в каждом приходском училище – кружок трезвости для воспитания учеников. Но я не представляю, как мог выпивающий священник быть проповедником трезвости.
Едва ли не решающее влияние на формирование личности священнослужителя оказывала не семья, а духовная школа. В 8–9 лет мальчик уезжал от родителей на долгих десять лет в город для обучения в духовном училище, а затем в семинарии. А там царили грубость преподавателей, подчас с садистскими наклонностями, наказание розгами за плохую успеваемость или нарушения дисциплины, а главное – дедовщина, право сильного обижать слабых и издеваться нал ними, игра в азартные игры – «в бабки», а то и в карты. В свободное от учёбы время семинаристы фактически были предоставлены сами себе. А они представляли собой особый социальный слой со своими нравами, привычками, моральным кодексом, который прививал будущим пастырям ненависть к схоластической науке, к школе и к её преподавателям. «Очерки бурсы», надеюсь, все помнят, а они были написаны всего через год после отмены крепостного права. С алкоголем и другими вредными привычками и знакомились ученики чаще всего в подростковом возрасте в годы обучения в духовном училище и семинарии. Некоторые священники вспоминали: в духовном училище, а затем в семинарии ученики как старших, так и младших классов «напивались до скотства». Порой караван из 30–40 повозок развозил пьяных семинаристов на каникулы домой.
Но ведь священник мог быть трезвенником? Священник И. Беллюстин в книге «Описание сельского духовенства в России XIX века» показывает, что это было делом почти невозможным из-за… причта.
«Дьяконы, дьячки и пономари в числе духовенства! Поистине духовные лица! то это за люд? Объясним хоть коротко их генеалогию.
Ученик в училище или семинарии совершенно сбился с толку: он и пьяница, и буян, и вор – словом, дурен до того, что даже в наших духовных заведениях терпим быть не может, и – его выгоняют. Выгнанный, года два-три и больше шляется где пришлось и на полной свободе совершенствует свои разнообразные способности. Открывается где-нибудь место причетника; он просится, и его определяют. И вот, вместо того, чтобы его выгнать совсем из духовного звания, освободить сословие от заразы, по самой строгой справедливости – отдать в солдаты, его делают членом клира, служителем церкви, меньшим служителем, правда, но всё-таки церкви, а не другого чего!.. Исключений тут нет, потому что в наших учебных заведениях исключаются лишь отъявленные негодяи. А бездарные, даже ленивые, но ведущие себя хорошо, перетаскиваются из класса в класс и доводятся до окончания курса. Каким же он может быть – и всегда бывает – служителем церкви?..
Сельский причет (да и городской также) без малейшего преувеличения – срам и позор – не звания, а человечества. Он ниже, отвратительнее всего, что только есть в людях. Всякий крестьянин выше его: тот бывает груб, жесток, упрям; но трудолюбив, почтителен к высшим себя, по-своему честен, имеет понятие о стыде и совести, предаётся грубым порокам, но сознаёт, что делает дурно и редко падает до того, чтобы, потеряв всё человеческое в себе, низойти до степени животных. В причте же, обыкновенно, ни тени ничего подобного! Он невообразимо ленив, бессовестен, дерзок и – без малейшего сознания своей дурноты. Короче: это животное, вечно алчное, прожорливое, хищное, хитрое на самые злые и пагубные проделки, радующееся погибели других и особенно высших себя…
И с таким-то людом должен жить и действовать священник!.. Случается, священник, ещё не погрязший в омуте жизни, несколько времени выдерживает все нападения крестьян – нить водку… зато он лишается настоящей расплаты за молебен. Иной, быть может, как-нибудь и перенёс бы эту невзгоду; но тут же поднимается ужаснейший бунт дьякона и причетников. С первых же домов деревни они всегда успевают упиться до безумия. Одному ходить нельзя… так проходит один праздник, другой. Прихожане раздражены донельзя; их ещё более подзадоривает причт, а так называемых горланов и подпоят к тому же, – и страшная буря разражается над священником! Напрасно он хотел бы объяснить, в чём дело, – его не слушают, и все его убеждения заглушаются криком: “сам больно спесив; дьякон и причетники у нас добрые люди, – и у нас выпьют, и нас угостят; а тебе ничего не в честь, до владыки дойдём” и пр. и пр.
Утишить бурю (кому же приятно слышать её?) одно средство: удовлетворить требования причта и прихожан; и удовлетворяет так несчастно поставленный иерей, и, восседая за одним столом с поганым причтом своим, чередуется с ним в чарках… Воздержный и трезвый иерей был им опасен, теперь бояться нечего; беснуйся, сквернословь, делай все пакости, – не посмеет донести: сам тут же был… И Боже, Боже мой! Если б миллионная доля праздничных деяний была выведена на свет Божий, то каким вечно неизгладимым пятном покрылась бы наша церковь! Священник служит молебен – сзади его дьякон играет на гармонике, причетники пляшут, и всё семейство крестьянина хохочет; священник святит воду, – тут же за дверью дьякон, в стихаре, тормошит бабу, а та с бранью и криком отбивается от него; священник вошёл в дом и спрашивает, куда ж девались дьякон и причетники; и вот после долгого ожидания ведут к нему дьякона, вытащенного где-нибудь из канавы, всего в грязи и с связанными орарем руками, потому что он порывался ещё драться; а о причетниках говорят, что и привести их нельзя, – до того они хороши, или что связанные привязаны где-нибудь к столбу; эти и подобные им явления еще не самые резкие и поразительные – бывает и хуже. О, до чего скверно бывает!»
