«Конечно, все эти законы, распоряжения издавались и прежде, потому что забота о мужике всегда составляла и составляет главную печаль интеллигентных людей. Кто живет для себя? Веемы, интеллигентные люди, знаем и чувствуем, что живём мужиком, что он наш кормилец и поилец. Совестно нам, вот мы и стараемся быть полезным меньшей братии, стараемся отплатить ей за её труды своим умственным трудом.
Мужик глуп, сам собой устроиться не может. Если никто о нём не позаботится, он все леса сожжёт, всех птиц перебьет, всю рыбу выловит, землю перепортит и сам весь перемрёт».
Насчёт лесов и отношения к ним крестьянина начальство зря беспокоилось. Как раз помещики, вроде тургеневского Николая Кирсанова и те владельцы лесов, каких видел в своих краях Энгельгардт, сводили леса, стремясь как можно скорее получить за них деньги. Крестьяне же, если в распоряжении общины был лес, эксплуатировали его бережно, так, как Андрей Болотов, о котором говорилось выше, хотя они о нём и не слыхали. Лес вырубался в пределах ежегодного прироста, и на освободившемся месте начинались лесопосадки. На отопление собирался хворост, а также засохшие деревья. Иными словами, крестьяне поступали так, чтобы леса хватало и им самим, их детям и внукам.
Точно так же крестьянские общины относились и к водным ресурсам, и к рыбным богатствам. Николай Данилевский описывает стройную систему регулирования ловли осетров, выработанную казацкими станицами на реке Урал. Цель её была в том, чтобы станицы, расположенные на всём протяжении реки, получали равную долю рыбы для вылова, и чтобы не допустить хищнического истребления осетров, чтобы рыбные богатства не уменьшались, а прирастали. До такой организации как лесопользования, так и использования рыбных богатств, которую выработали неграмотные крестьяне и казаки, нашему просвещённому веку ещё очень далеко.
Но так уж устроена жизнь общества в её бюрократическом преломлении, что любое решение власти, даже если оно продиктовано самыми благими намерениями, проходя по инстанциям, вырождается в нечто бездушное, часто бесчеловечное, и свой вклад в это обездушивание и обесчеловечение любых добрых начинаний вносили интеллигенты, особенно специалисты в какой-нибудь узкой отрасли знания. Энгельгардт рассказывает, что у них в губернии была введена должность энтомолога – специалиста по борьбе с насекомыми – вредителями растений. Произошло это так: «В прошлом году у нас какой-то червяк ел лён и так перепугал хозяев, что либералы хотели ещё новых начальников завести, энтомологов каких-то выписать».
Новые специалисты, движимые той же заботой о благе народа, рьяно принялись за дело – разумеется, в соответствии со своим его пониманием: «…а энтомолог сейчас обязательные постановления выдумает, потому что он, как и всякий чиновник, думает, что всё просто и легко решить».
А во что это вылилось на практике? Энгельгардт красочно описывает весь ход подготовки и осуществления этого благородного замысла. Из губернского центра поступает директива, предписывающая запахивать или сжигать возможный источник заразы, места зимовки яичек какой-то мухи – вредителя растений. Казалось бы, мудрое решение, но…
«Энтомолог, конечно, никакого понятия о хозяйстве не имеет. Будет ли гореть жнивье или не будет? Есть ли хозяину возможность в самое горячее время, в страду, запахивать жнивье?.. Ничего этого энтомолог не знает, ничего не понимает, он знает и видит одну только муху».
И это не какой-то разовый акт, недостаточно продуманный, а своего рода система:
«Одна глупость влечёт за собой другую, сейчас – бац! – обязательное постановление: сеять рожь не ранее 15-го августа. И вот земледельцы нескольких губерний должны, обязаны сеять озимые в известные сроки по назначению начальников».
Читает Энгельгардт одну такую глупую бумагу, другую – и в голове у него невольно зарождается мысль:
«Или уж раз человек делается чиновником, так Господь у него все способности отнимает?»
Убытки от такого «весьма грамотного» руководства со стороны прекрасных, но узких специалистов (то есть «рабов разделения труда» или «профессиональных идиотов», как выражались классики марксизма) могут оказаться не меньшими, чем от умышленного вредительства. Почему?
«Энтомолог видит муху, ему бы только муху уничтожить, а там хоть трава не расти (она и не растёт). Конечно, и против мухи есть радикальные средства – совсем не сеять ржи, изменить принятую систему хозяйства, изменить систему обработки. Человек, у которого голова забита мухами, чиновник, который думает, что стоит только показать, могут легко третировать подобные вопросы, но хозяин должен видеть не только муху, а всё».
Все прославляли либеральные реформы «царя-освободителя» Александра II, а Энгельгардт видел, насколько в итоге их возросли роль и значение чиновничества:
«Я очень хорошо помню старое время, до «Положения», помню ещё то время, когда в хороших домах становой с господами не обедал, а если и обедал, то где-нибудь на кончике стола; помню, когда и исправник, подъезжая к господскому дому, подвязывал колокольчик. Совсем другие порядки тогда были. Без водки, порки, мордобитий полицию среди мужика тогда и представить себе было невозможно. После «Положения» многое изменилось. Исправник стал важным лицом, из города выезжает редко; ни к кому не лезет – неприлично; с мужиком в непосредственное соприкосновение не входит. Исправник теперь, по важности, стал вроде того, что прежде был губернатор; уездные дамы, если он молодой, называют его «notre chef»… Исправник занимается теперь высшими делами. Предположить, что исправник сорвет с мужика трояк, это все равно что предположить, что губернатор возьмет с кого-нибудь четвертную. В каких-нибудь двадцать лет всё облагородилось, отвыкло от ручной расправы, даже становые не те стали, водки многие не пьют, в господских домах приняты, с господами обедают, прямо к парадному подъезду с колокольчиками подъезжают, так что старые слуги, привыкшие к прежним порядкам, только дивуются: «Не те уж господа стали!»
Это – настоящие начальники, а кроме того была масса чиновничьего люда, например, служители почтового ведомства, которые тоже вели себя в деревне как начальники. Энгельгардт с юмором описывает встречу с одним таким чиновником, который принял помещика, занятого по хозяйству и потому одетого в рабочий костюм, за мужика и накричал на него, грозил всякими карами. Узнав же, что говорит с помещиком, сразу осёкся.
«У нас ведь каждый, кто имеет место, кто носит кокарду, считает себя начальством. На что уж начальник железнодорожной станции – и кокарды у него нет, только красная шапка, – а и тот считает себя начальником над всеми пассажирами пришедшего поезда. А генерал какой-нибудь из Петербурга, тот всех считает своими подчинёнными и при случае пушит начальника станции за остановку поезда. Кажется, и жить бы нельзя при таком бесчисленном множестве всякого начальства, но жить можно, если узнать, в чем фортель: ничего больше не нужно, как только самому становиться на время начальником. Закричал на вас начальник станции или почтовый чиновник, вы сейчас к нему: «Ты что!» – непременно отступит и подумает, что вы-то самое начальство и есть. Даже с генералом этот приём хорош».
