Читаешь эти сетования, насмешки и советы Энгельгардта и думаешь: видимо, прав был Карамзин, когда видел пользу изучения истории, в частности, в том, что, с какой бы глупостью в наши дни ни столкнулся, всегда можно утешить себя: в прошлом и не такое ещё случалось. Так что недавнее (да, пожалуй, и нынешнее) засилье бюрократизма в агропромышленном комплексе страны, о котором прямо-таки вопят хозяйственники, – не новость.
Впрочем, если Энгельгардт осуждал административно-командную систему своего времени, то это вовсе не означает, что он был сторонник либералов и экономических, «рыночных» методов управления. Нет, он прекрасно знал цену и либералам, и радикалам, и хвалёной буржуазной демократии и не стеснялся говорить об этом с присущими ему трезвостью и остроумием. В частности, он весьма нелестно отзывался о земстве, своего рода культ которого наблюдается сейчас в некоторых кругах у нас.
Неспособность чиновничьего аппарата к быстрому и правильному решению крупных государственных задач в полной мере выявилась с началом русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Энгельгардт, как и другие помещики (да и крестьяне), должен был поставлять для армии лошадей, подлежали призыву на военную службу многие его работники. Общий его вывод таков:
«…вся мобилизация производилась чрезвычайно неэкономно и стоила народу очень дорого». При этом львиная доля расходов была переложена на крестьян: «Трудно, конечно, счесть все расходы, которые понесли по преимуществу крестьяне». Правительство палец о палец не ударило, чтобы обеспечить семьи мобилизованных крестьян хотя бы самым необходимым, чтобы те не умерли с голоду. «Если Митрофана возьмут, то семейство его останется без всяких средств к существованию и должно будет кормиться в миру, если не выйдет пособия… Прошло уже более года, а деревенским солдаткам – городским солдаткам выдают пособия – до сих нор ещё нет никакого пособия, ни от волости, ни от земства, ни от приходских попечительств, существующих большею частью только на бумаге. Частная благотворительность выражается только «кусочками». Что было, распродали и съели, остаётся питаться в миру, ходить «в кусочки». Бездетная солдатка еще может наняться где-нибудь в работницы, хотя нынче зимой и в работницы место найти трудно, или присоединиться к кому-нибудь – вот и взыскивай потом солдат, что ребенка нажила, – или, наконец, идти в мир, питаться «кусочками», хотя нынче и в миру плохо подают. Но что делать солдатке с малолетними детьми, не имеющей ничего, кроме «изобки»?
В работницы зимой даже из-за куска никто не возьмёт. Идти «в кусочки» – на кого бросить детей. Остается одно. Оставив детей в «изобке», которую и топить-то нечем, потому что валежник в лесу занесло снегом, побираться по своей деревне. Ну, а много ли подадут в деревне! Хорошо, если деревня большая. Вот они – многострадальные матери! К тому же нынче у нас полнейший неурожай». И дальше: «Вчера ко мне пришли пять солдаток за советом – что им делать?
– В волость ходили. Наругали, накричали. Нет, говорят, вам пособия, потому что за вашим обществом недоимок много. А я ему: что же мне-то делать? Не убить же детей? Вот принесу детей, да и кину тут, в волости. – А мы их в рощу вон в снег выбросим, ты же отвечать будешь, – говорит писарь…
– Вы бы в город, в земскую управу сходили.
– Ходила я. Вышел начальник, книгу вынес: ты, говорит, здесь с детьми записана, только у нас денег нет, не из своего же жалованья нам давать, и мировым судьям жалованья платить нечем…»
«Другая солдатка подала просьбу старшине.
– Что ж он сказал?
– Рассердился. Наругал – сами знаете, какой он ругатель, – тебя, говорит, в холодную посадить следует. Что выдумали! Прошение! Вы этак надумаетесь еще в город идти с прошениями. Вот я вас!»
И так везде, от волости до губернии. И хотя Энгельгардт выше не заглядывает, читателю ясно, что выносится приговор всему самодержавно-чиновничьему строю царской России.
Ну, а современный читатель, пробегая эти строки, представит знакомые картины. Автолюбитель – поборы гаишников, предприниматель – рейдерские захваты или «торможение» заводов…
Глава 19. Между молотом и наковальней
Выше я приводил высказывание Энгельгардта о том, как тяжело помещику жить в деревне, постоянно общаясь с крестьянами, которые испытывали затаённую ненависть к панам.
Пусть они ошибались, полагая, что это паны скрыли указ царя о справедливом разделе земли между теми, кто её обрабатывает. Пусть Энгельгардт был паном, более справедливым, чем другие, и лучше понимал крестьян. Но всё равно он принадлежал к этой угнетающей крестьян панской силе.
Да и какой Энгельгардт был помещик – владелец сельца с 25 жителями? Иной фермер был в финансовом отношении более состоятельным. Да и отношения его с крестьянами больше напоминали отношения торговца. Вот его разговор с крестьянами, которым он начинает своё четвёртое письмо:
«Весна. Опять прилетели грачи, опять потекли ручейки, опять запели жаворонки, опять у крестьян нет хлеба, опять…
– Ты что, Фока?
– Осьмину бы ржицы нужно: хлебца нетути, разу укусить нечего.
– Отдавать чем будешь?
– Деньгами отдам. К светлой отдам, брат из Москвы пришлет.
– А как не пришлет?
– Отслуживать будем, что прикажете.
– Ну, хорошо, работы у меня нынче много, разочту «что людям», то и тебе.
– Благодарим.
– Ступай за лошадью.
– Лошадь сбил, лес возючи, – на себе понесу.
– Как знаешь, неси мешок.
– Мешок есть.
Фока, ухмыляясь, вытаскивает мешок из-под полы: он шёл с уверенностью, что отказа не будет, – нынче никому почти отказа нет, – и только для приличия, что не в свой закром идёт, спрятал мешок под зипун. Фока насыпался и потащил мешок в четыре с половиною пуда на плечах.
– А ты что, Федот?
– Хлебца бы нужно.
– Ты ведь брал!
– Мало будет; еще два куля нужно до нови.
– А чем отдавать будешь?
– Деньгами отдам по осени: половину к Покрову, другую к Николе; за могарыч десятину лугу уберу.
– Что ж так много магарычу сулишь, или деньги замотать хочешь?
– Зачем замотать, – отдадим. Все равно без магарычу никто в долг не даст, лучше вам пользу сделать. В третьем годе я у П*** попа два куля брал тоже за магарыч; ему сад косил, более десятины будет, а хлеб-то еще плохой, сборный с костерем. Мы с братом насоветывалися: лучше, чем на стороне брать, у вас занять; дело ближнее, покос под самой деревней, косите вы рано; нам десятину убрать ничего не стоит, лучше своему барину по соседству послужить.
