– Ваших детей? Нет, помилуйте, не нужно.
– Да вы же говорили, чтобы у проезжих виды отбирать для прописки. А вдруг пойдет он на деревню с ребятами гулять, а десятский ему: «Где билет?». Нет уж, лучше пропишите.
Чем дальше, тем чаще стали наезжать начальники. И мне кажется, что расспрашивают, шпигуют, мужиков против меня подбивают. Стал я сильно пить, без перемежки. Заболел, ходить не мог, страшная одышка, грудь давит, сердцебиение, руки трясутся, выпьешь – на минуту как будто легче, а потом ещё хуже. От дела отбился, явилась страшная раздражительность, всякий пустяк раздражает, беспокоит… Пойдёшь в поле – нет сил идти, потом обливаешься, вернешься домой, возьмешь газетину, еще более раздражаешься, буквы сливаются в какой-то туман, и вдруг сквозь туман лезет лицо начальника в кепке… Сам понимаю, что уже до чертиков допился, сам знаю, что не нужно пить зелье, и не могу бросить, воли нет…
Однажды, под вечер, зашёл ко мне он, подвыпивши. Так зашёл, пошёл прогуляться и зашёл проведать. Выпили вместе, уходит он, пошёл и я проводить, сошли с крыльца, идёт по двору, вдруг он, не знаю уже почему, пришел в какое-то умиление, потрепал меня по плечу: «Молодец, – говорит, вы, А. Н., молодец! Наполеон! Настоящий Наполеон!..».
Через несколько дней ко мне приехал брат и ужаснулся. Приехали племянники и с ними знакомый доктор. Доктор посоветовал не пить и больше быть на воздухе. Я послушался – смерти испугался – и бросил.
Теперь здоров и не боюсь.
Вот как бывает».
Лично мне, наверное, рассказ Энгельгардта о нежелательных гостях, интересующихся всем и вся о персоне, находящейся под подозрением (даже под надзором), понятен больше, чем другим. В 1968 году попал я под маховик карательной машины и стал «жертвой политических репрессий». Пришлось мне провести три года «далеко от Москвы» и потом ещё семь лет жить на копеечные заработки от всяких временных работ, потому что на постоянную работу меня нигде не принимали, без объяснения причин. Помню первый день, когда я вернулся в Москву. В квартиру, где у меня была крохотная комнатка, годами никто без вызова не заглядывал. А тут один за другим, с интервалом в два часа, заявлялись электромонтёр, сантехник, работник почты, наконец, участковый милиционер, и всем нужно было меня видеть. В следующие дни соседи рассказывали мне по секрету, что их тоже навещали и расспрашивали обо мне. Потом визиты стали пореже, я к ним привык. Но стоило произойти в стране чему-либо чрезвычайному, как интерес ко мне, хотя я жил тихо и скромно, усиливался. В день, когда стало известно о смерти Брежнева, у меня снова перебывало несколько незваных гостей. Только после смерти Андропова я почувствовал, что такой навязчивый интерес ко мне вроде бы утих. Вот как бывает.
Энгельгардт, конечно, понимал, что бывает и хуже. Правда, мужики и бабы всего лишь подозревают, не фальшивомонетчик ли их барин. Полиция доискивается только одного: не замышляет ли он что-нибудь против государственной власти. Ну, остаётся ещё неизвестным, что отвечали крестьяне и крестьянки на вопросы дознавателей, как этот сорокалетний мужчина, известный жизнелюб, ведёт себя «насчёт женского пола». А так (по разъяснению Чайковского финала его Четвёртой симфонии) «Жить всё-таки можно!» Точнее, жить-то и нельзя, а существовать между молотом и наковальней – можно.
Глава 20. Как государство богатеет (Энгельгардт у истоков послерыночной экономики)
На этот важнейший вопрос в науке до сих пор нет однозначного ответа. Ещё Евгений Онегин, пытаясь разобраться в нём, читал Адама Смита
И был глубокий эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живёт, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Правда, это его толкование не встречало понимания даже у самых близких его родных:
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.
Американцы уверены: для того, чтобы их государство богатело, надо, чтобы доллар был мировой резервной валютой. США печатают доллары, за которые весь остальной мир шлёт им все необходимые этой стране товары.
А у Энгельгардта было своё понимание богатства и способа его достижения. Во-первых, он понимал, что «освобождение крестьян» было продиктовано не столько экономическими, сколько политическими соображениями, а именно – стремлением господствующего класса, помещиков, формально предоставляя крестьянам свободу, на деле ввергнуть их в крепостное состояние в иной форме и за счёт этого продлить существование отжившего общественно-политического строя. В итоге получилось, что крестьянин, получив меньше земли, чем имел раньше, будет вынужден наниматься на работу у помещика. Но помещик получит меньше рабочих рук, чем имел раньше, сократит посевные площади и часть ранее возделываемой земли обратит в пустоши. Производство упадёт, страна обеднеет, зато отживший класс ещё лет на 30–40 продлит своё существование, пусть и менее комфортное, чем прежде. Во-вторых, он знал, что для производства любого товара, в том числе «простого продукта», и даже для печатания долларов, необходима земля. И земля для него – не только средства производства продовольствия, даже и не пространство, где существует сельский мир, а условие жизни вообще. Все полезные ископаемые находятся в земле, все жизненные процессы протекают на земле (включая её водоёмы). Любой товар можно создать. Любое полезное ископаемое можно добыть, но землю создать нельзя, даже увеличить её нельзя, хотя загубить можно. На земле происходит вроде бы всем понятный, но на самом деле таинственный процесс превращения солнечного луча в разнообразные жизненные процессы. И эффективность любого производства, способа создания или накопления богатства, разумности общественного устройства надо оценивать по интенсивности этого космического процесса, конечная цель которого (если она вообще существует) нам неизвестна. Так, Энгельгардт оценивает устройство государства, исходя из этого космического критерия:
«Итак, с одной стороны, «мужик», хозяйство которого не может подняться от недостатка земли, а главное, от разъединённости хозяйственных действий членов общин; с другой стороны, ничего около земли не понимающий «пан», в хозяйстве которого другой стеснённый мужик попусту болтает землю.
И у того и у другого затрачивается бесполезно громадная масса силы. То же количество пудо-футов работы, какое ежегодно расходуется теперь, будь оно приложено иначе, дало бы в тысячу раз более. Чего же ожидать? Чего же удивляться, что государство бедно? Какие финансовые меры помогут там, где страдают самые основы, где солнечные лучи тратятся на производство никому не нужной лозы, где громадные силы бесплодно зарываются в землю.
Ну и дойдем до того, что пара перчаток будет стоить сто рублей! Наше счастье, наша сила только в том, что мы можем обойтись и без перчаток».
