Но все ли эти интенсивные системы хозяйства имеют какое-нибудь общее значение и могут быть образцами для хозяйства всей территории? Какой смысл в том, что необозримые пространства земли будут пустовать, принося ничтожную пользу тою скудною растительностью, которую производят сами собою, без всякой культуры, одичавшие земли, а на маленьких клочках земли будет вестись интенсивная культура? Неужели не ясна вся нелепость подобной хозяйственной системы?
Не лучше ли было бы подумать о такой системе хозяйства, при которой земли не пустовали, но на всём их пространстве находились бы в культурном состоянии. Такая экстенсивная система хозяйства, раз она устроена рационально, без сомнения, будет выгоднее для страны.
Когда я садился на хозяйство, то передо мной стоял вопрос: оставить ли главную массу моей земли пустовать и на клочке завести интенсивное хозяйство, или утилизировать всю землю, расшириться по поверхности, всю удобную землю привести в культурное состояние?
Я пошел этим последним путем, я стал расширяться по поверхности и постоянно стремился наипростейшими, всем доступными средствами привести всю имеющуюся в моем распоряжении землю в культурное состояние, утилизируя её соответственно её качествам. При этом оказалось, что вся эта масса пустующих у нас земель вовсе не представляет бесплодных земель, это одичавшие без культуры земли, которые, оставаясь в диком состоянии, в залежи, накопили в себе такой запас питательного материала, что, будучи подняты, дают тотчас же превосходнейшие урожаи, каких и при интенсивном хозяйстве можно достигнуть только с большим трудом, да и то не вдруг. Я привёл выше пример того, что запущенная, одичавшая земля, не производившая ничего полезного, поросшая мхом и щетиной, будучи возделана, дала прекрасный урожай льна и затем урожай хлеба сам-13, такой урожай, какого при том же труде и удобрении невозможно получить на старопахотных землях…
Опыт моего хозяйства убедил меня, что в этих, повторяю, необозримых пространствах заброшенных, пустующих земель втуне лежат громадные богатства, которые легко, с небольшой сравнительно затратою, извлечь на пользу общую. Мы бедны, у нас нет хлеба, нет денег, а между тем в пустующих землях громадные богатства лежат втуне. Порядок ли это?»
На все вопросы ведения хозяйства Энгельгардт смотрел с государственной точки зрения, думая о благе России, и интересы его не ограничивались сельским хозяйством:
«Ну что толку для землевладельца, когда его земля пустует или беспутно выпахивается, что толку для фабриканта, что голодный рабочий дёшев, когда фабриканту некому сбыть свой миткаль, кумач, плис? Да он, фабрикант, втрое будет платить рабочему, лишь бы только был сбыт на его товар. А кто же, как не мужик-потребитель, может поддержать и фабриканта, и куща? На господах далеко не уедешь. Не тот фабрикант живёт, который производит господский товар, а тот, который производит мужицкий. Богатеет тот купец, который торгует русским, то есть мужицким товаром».
Энгельгардт застал лишь начало того процесса, в ходе которого русское сельское хозяйство уже переставало быть русским, а становилось полем эксплуатации русского крестьянства финансовым капиталом Запада. В труде Сергея Кара-Мурзы «Советская цивилизация» приводятся данные книги видного экономиста-аграрника П. Лященко «Русское зерновое хозяйство в системе мирового хозяйства» (М., 1927). Он объясняет, что до конца 90-х годов XIX века основная масса зерна отправлялась на внутренний рынок, тесно связанный с мукомольной промышленностью. Это был в большой мере капиталистический рынок – децентрализованный, подвижный, с большим числом мелких агентов. Зерно у крестьян скупали кулаки, базарные скупщики и приказчики мукомолов. В начале XX века произошла быстрая переориентация зернового рынка на экспорт.
П.Лященко пишет: «Иностранный капитал шёл в Россию в виде финансового капитала банков для обоснования здесь промышленных предприятий, но тот же иностранный банковый капитал захватывал и все отрасли нашей торговли, в особенности сельскохозяйственными продуктами… Он начинает приливать в хлебную торговлю и руководить ею, или непосредственно основывая у нас свои экспортные ссыпки, конторы (как, например, конторы французской фирмы Дрейфус, немецкой Нейфельд, массы греческих, отчасти итальянских и др.) и специальные экспортные общества, или субсидируя и кредитуя те же операции через сложную систему кредита, находившуюся также в руках иностранного капитала…
Но вследствие особых условий банковых покупок – прежде всего полной зависимости всей нашей банковой системы от иностранного капитала – положительных для народного хозяйства сторон в этом приливе крупного капитала к хлебной торговле было мало… При сосредоточении в руках банка (в портах или на крупных потребительных рынках) больших партий он, однако, не заботился ни об очистке зерна, ни об улучшении его качества, ни о правильности хранения: он должен был спешить с его продажей, часто влияя таким образом на понижение цен». При этом одни «русские» частные банки работали преимущественно французскими капиталами, другие – немецкими.
Любопытно отметить, что герой романа Бальзака «Отец Горио», не олигарх, а торговец средней руки, до того, как попасть в пансион госпожи Воке, занимался экспортом зерна и муки из России и нажил солидный капитал, который ещё несколько лет «доили» две его бессердечные дочери, за счёт денег отца пытавшиеся закрепиться в аристократической среде и содержавшие своих любовников.
После радикального переключения русского зернового хозяйства на экспорт (даже начало этого процесса приводило Энгельгардта в негодование) это был уже совсем иной рынок, нежели десять лет назад, когда он был рассеян по всей стране и обслуживал её потребности. Теперь его механизм для крестьянина стал напоминать механизм государственных поставок, к которому мы привыкли в колхозах. Крестьянин выполнял договор поставки определённой банковской конторе, закупавшей зерно у целых губерний».
В СССР этот тип отношений крестьян (и колхозов) именовался контрактацией. Государство закупало зерно у хозяйств на корню и расплачивалось за него живыми деньгами. Отсюда и жестокость «закона о трёх колосках», вызывающая злобную реакцию либералов. Зерно уже заранее было продано колхозом государству, крестьяне получили за него деньги, оно уже стало государственной собственностью, и массовое его воровство уже каралось как расхищение государственной собственности.
Энгельгардт вроде бы мимоходом затрагивает важнейшие вопросы развития экономики России в целом. Ведь это же письма «Из деревни». Но внимательный читатель, к какой бы сфере деятельности он ни принадлежал, непременно задумается, а как эти выводы Энгельгардта можно приложить и к его делу.
Вот и в споре с защитниками крупного помещичьего землевладения Энгельгардт отстаивает интересы крестьянства именно с точки зрения пользы общества:
«Не из либерализма утверждаю, что единственное средство для поднятия нашего хозяйства – это увеличение крестьянских наделов, вообще переход земли в руки земледельцев. Не как «либерал», как хозяин говорю я, что у нас до тех пор не будет никакого хозяйственного порядка, что богатства наши будут лежать втуне, пока земли не будут принадлежать тем, кто их работает. Мне могут возразить, однако, почему же я не допускаю возможности поднятия хозяйства посредством развития помещичьих хозяйств, так называемой «grande culture». На это я скажу, что «grande culture» возможна только при существовании кнехта, а у нас такого кнехта нет или очень мало, да и нежелательно, чтобы он был. Нельзя же считать десяток-другой процветающих до поры до времени хозяйств, к которым я причисляю и своё и для которых хватает кнехтов. Ну, что значат эти несколько хозяйств среди массы запущенных помещичьих хозяйств, которые не дают дохода своим владельцам, бесполезно для себя зажимают крестьян и заставляют их бесплодно болтать землю?»
