Странными казались упреки по поводу обмена Занзибара и Биту в прессе князя, который прежде, когда я работал под его руководством, неоднократно говорил мне, что он вообще не придает большого значения колониям, рассматривая их главным образом как случайные объекты обмена для полюбовных сделок с Англией. Его преемник в случае с Гельголандом поступил в соответствии с этим взглядом и все же был встречен резкой критикой и нападками.
Лишь во время мировой войны мне попались на глаза статьи в немецких газетах, прямо признававшие приобретение Гельголанда актом предусмотрительной политики и в связи с этим приводившие соображения о том, что могло бы случиться, если бы Гельголанд не перешел к Германии.
Немецкий народ имеет все основания к тому, чтобы благодарить графа Каприви за этот его акт, сделавший возможным создание флота и победу при Скагерраке. Германский флот это осознал уже давно.
* * *
Школьный законопроект графа Цедлица вызвал новые резкие конфликты. Когда последние повели к уходу Цедлица, из среды его сторонников раздался клич: «Если граф уходит, то канцлер тоже должен уйти».
Каприви ушел спокойно и с благородством. Он честно пытался продолжать по своему разумению и своим силам традиции князя Бисмарка. Со стороны партий он встретил при этом мало поддержки; тем больше преследовали его критика и вражда со стороны общества и тех, кто по справедливости и во имя государственных интересов должны были бы оказывать ему содействие.
Без одного слова самооправдания, сохраняя благородное молчание, Каприви провел остаток своих дней в полном уединении.
Князь Гогенлоэ. Противоречия с русскими в Китае. Позиция Англии и США. Визит к королеве Виктории
И снова стоял я перед тяжелой задачей выбора канцлера. Его деятельность должна была протекать приблизительно в той же обстановке и при тех же условиях, как и деятельность его предшественника. Только теперь выдвигалась на первый план тенденция, чтоб это был более опытный государственный деятель, который мог бы внушить князю Бисмарку больше доверия, чем простой генерал. Такой государственный деятель сумел бы лучше следовать по политическому пути князя и давал бы Бисмарку меньше простора для критики и нападок. Эти нападки возбуждали во всем чиновничестве, связанном большей частью еще с эпохой князя, нервность и недовольство, которых нельзя было не заметить и которые наносили немалый ущерб работе всего правительственного механизма.
Точно так же и в парламенте оппозиция получала все новые подкрепления из преданных до тех пор правительству кругов и обнаруживала свое парализующее влияние. Так, в ведомстве иностранных дел начал сильно сказываться дух Гольштейна, мнимого представителя «старых испытанных бисмарковских традиций». В этом ведомстве особенно заметно обнаруживалась неохота к сотрудничеству с кайзером, там полагали, что необходимо самостоятельно продолжать политику Бисмарка.
По зрелом размышлении я решил доверить канцлерство князю Гогенлоэ, бывшему тогда наместником имперских земель. Будучи баварским министром, он в начале войны 1870 г. добился того, что Бавария стала на сторону Пруссии. С тех пор Бисмарк стал высоко ценить его за его преданность империи. Можно было ожидать, что по отношению к этому преемнику неприязнь князя не будет так велика. Выбор этого канцлера был сделан, таким образом, под сильным влиянием личности Бисмарка и инспирированного им общественного мнения.
Князь Гогенлоэ был типом старого знатного вельможи. Очень светский и по своему поведению, и по своим манерам, человек тонкого ума, сквозь который проглядывал легкий оттенок тонкой иронии, с отстоявшимися благодаря его возрасту взглядами, он был спокойным наблюдателем и проницательным ценителем людей. Несмотря на большую разницу лет между нами, он уживался со мной очень хорошо. Это и внешне подчеркивалось тем, что императрица и я обращались с ним как со своим дядей, благодаря чему вокруг нас, когда мы были вместе, вырастала атмосфера известной фамильярной дружественности. В беседах со мной, особенно при обсуждении кандидатур чиновников, он давал очень меткие характеристики этих людей, часто связанные с философскими рассуждениями, обличавшими в нем глубоко продуманное отношение к людям и жизни и основанную на житейском опыте зрелую мудрость старого человека.
* * *
В первое время канцлерства Гогенлоэ имел место случай, бросающий интересный свет на отношения Германии к Франции и России. Получив во время братания русских с французами через Генеральный штаб, а также и через посольство в Париже точные сведения о том, что Франция намеревается оттянуть часть своих войск из Алжира, чтобы расположить их в Южной Франции либо против Италии, либо против Эльзаса, я сообщил об этом царю Николаю II с замечанием, что я вынужден буду прибегнуть к ответным мероприятиям, если царь не удержит своих союзников от таких провокационных шагов.
Русским министром иностранных дел был тогда князь Лобанов, бывший посол в Вене, известный франкофил. Летом 1895 г. он посетил Францию, где его приняли очень хорошо. Осенью, когда я находился в охотничьем замке Губертусшток у Эберсвальда, ко мне по поручению царя явился на аудиенцию возвращавшийся из Парижа Лобанов. На приеме он обрисовал мне спокойное и рассудительное настроение, найденное им в Париже, и старался успокоить меня насчет вышеупомянутых дислокаций войск, уверяя, что это только пустые, ни на чем не основанные слухи и разговоры. Он-де может дать в этом отношении самые успокоительные заверения, и мне совершенно нечего бояться.
Я ответил на это глубокой благодарностью за сделанное сообщение. «Но слова “бояться”, – сказал я, – нет в словаре немецкого офицера. Если Франция и Россия хотят войны, то я не могу этому помешать». На это князь, смиренно подняв глаза к небу и перекрестившись, сказал: «Oh, la guerre! Quelle idee, qui у pense, cela ne doit pas etre!» [«О, война! Что за мысль, кто же об этом думает? Этого не должно быть!»]
Я возразил: «Я уже, конечно, не думаю об этом, но даже и для не особенно проницательного наблюдателя продолжительные чествования и речи, точно так же, как и официальные и неофициальные визиты из Парижа в Петербург и обратно, являются известными симптомами, которых нельзя оставить без внимания и которые в Германии вызывают большое смущение. Если бы, против воли моей и моего народа, дело дошло до войны, то я надеюсь на Бога, как и на немецкую армию и немецкий народ, будучи уверен, что Германия справится с обоими противниками».
К этому я прибавил изречение, сказанное одним русским офицером, членом офицерской депутации, пребывавшей во Франции, о чем мне донесли из Парижа. На вопрос одного французского товарища, надеются ли русские разбить немцев, храбрый славянин ответил: «Non, mon ami, nous serons batus a plate couture, mais qu’est ce que ca fait. Nous aurons alors aussi la republique» [«Нет, мой друг, мы будем совершенно разбиты; но что же из этого? Мы тогда тоже получим республику»].
Князь Лобанов сначала посмотрел на меня молча, а затем, пожимая плечами, сказал: «Oh, la guerre! Il ne faut merae у penser» [«О, война! Об этом нельзя даже и думать»]. Офицер высказал только то, что было общим мнением русской интеллигенции и русского общества. Уже во время моего первого пребывания в Петербурге в начале 80-х годов одна великая княгиня совершенно спокойным тоном сказала мне за обедом: «Здесь постоянно сидят на вулкане и ожидают революции каждый день. У славян нет верности монархии и они не монархисты; в глубине души они все республиканцы и только всегда притворяются и лгут».
