Очень затрудняло предполагавшееся через Голландию обращение о мире то, что Австрию никак нельзя было побудить к ясному соглашению, и она без конца тянула с определенным выражением своей точки зрения по этому поводу. Даже устное соглашение между мной и императором Карлом вскоре, под влиянием Буриана, было им снова взято обратно. Нидерландское правительство, уже извещенное мной, изъявило свою готовность к посредничеству. Между тем Австрия без нашего ведома сделала свое первое сепаратное предложение о мире, сдвинувши таким образом вопрос с места. Император Карл втайне от нас уже вступил в сношения с Антантой, давно уже решивши оставить нас одних. Он поступал по изложенному им своим приближенным плану: «Когда я нахожусь у германцев, я во всем поддакиваю им, но когда я возвращаюсь домой, я делаю то, что хочу». Выходило так, что мое правительство и я постоянно были обманываемы Веной, причем мы ничего не могли сделать против этого, ибо оттуда нам всегда давали понять: если вы будете чинить затруднения, то мы вас оставим на произвол судьбы, т. е. наша армия не будет больше сражаться на вашей стороне. А этого, конечно, необходимо было по возможности избежать, как по военным, так и по политическим соображениям. Отпадение Австро-Венгрии и привело нас к катастрофе. Если бы император Карл еще только три недели сдержал свои нервы, многое бы произошло иначе. Андраши, по его собственному признанию, уже давно вел в Швейцарии за нашей спиной переговоры с Антантой. Таким образом император Карл надеялся обеспечить себе хорошее отношение со стороны Антанты.
После нашей неудачи 8 августа генерал Людендорф заявил, что не может больше ручаться за победу на фронте и что поэтому необходимо подготовить путь к мирным переговорам. Так как дипломатии не удалось завязать успешные переговоры, а военное положение между тем, в связи с революционной агитацией, все более и более ухудшалось, Людендорф 29 сентября, вместо мирных переговоров, потребовал начать переговоры о перемирии. В этот критический период на родине началось сильное движение в пользу образования нового правительства с целью заключения настоятельно необходимого мира. Я не мог игнорировать это движение, потому что старому правительству в течение 7 недель, с 8 августа до конца сентября, не удалось наладить более или менее успешных мирных переговоров. Тогда же ко мне, между прочим, явились с фронта генералы фон Галльвиц и фон Мудра. Они набросали картину внутреннего положения в армии, упомянувши о большом числе дезертиров, случаях неповиновения, появления красных флагов в поездах для отпускных, возвращающихся с родины и т. п. Генералы видели главную причину всех зол в царившем на родине настроении, неблагоприятно отражавшемся на армии. Общее желание ликвидации войны и заключения мира перешло с родины на фронт и стало уже замечаться в отдельных войсковых частях. Генералы поэтому полагали, что армия немедленно должна быть отозвана за линию Антверпен – Маас.
В тот же день я по телефону послал фельдмаршалу фон Гинденбургу приказ как можно скорее отступить за линию Антверпен – Маас. Отступление усталой, но не разбитой окончательно ни в одном месте армии на эту позицию означало лишь переход ее на значительно более сконцентрированную и более удобную позицию, которая, к сожалению, не была в достаточной степени укреплена. Мы должны были поставить себе цель снова завоевать свободу действий, что, по моему мнению, ни в коем случае не было безнадежно. Ведь мы во время войны неоднократно проводили отступления с целью занять более удобные в военном отношении позиции. Конечно, армия была уже не та. Пополнения 1918 г. были сильно заражены революционной пропагандой и часто пользовались темнотой ночи, чтобы скрыться от огня и исчезнуть с поста. Но большая часть моих дивизий до конца дралась безупречно, сохранивши дисциплину и военный дух. Они все еще по своим внутренним достоинствам превосходили неприятеля, ибо, несмотря на свой перевес, как в отношении численности солдат, так и в отношении артиллерии, амуниции, танков и аэропланов, неприятельские армии терпели неудачу всякий раз, когда они наталкивались на серьезное сопротивление с нашей стороны.
Союзы наших старых фронтовых солдат были правы, начертавши на своем знамени гордое изречение: «Непобедимы ни на суше, ни на море».
То, что немецкий воин на фронте и, следовательно, весь немецкий вооруженный народ сделали в течение 4 1/4 лет войны, выше всякой похвалы. Неизвестно, чему нужно больше удивляться, – тому ли воодушевлению, с каким наша прекрасная молодежь 1914 г., не дожидаясь нашего артиллерийского огня, шла в атаку против врага, или той самоотверженной преданности долгу и стойкости, с какими наши солдаты, скудно питаемые и редко сменяемые новыми частями, ночью работая лопатой, а днем находясь в окопах и разных убежищах, или даже в воронках от гранат, из года в год оказывали сопротивление ураганному огню вражеской артиллерии, ее танкам и самолетам. И эта армия, уставшая до крайности, после почти четырех лет войны еще была способна к успешному наступлению. Несмотря на свое колоссальное превосходство, наши враги этим похвастаться не могли. И все же нельзя было требовать от нашей армии сверхчеловеческого. Мы должны были отступить, чтобы хоть несколько передохнуть.
* * *
Фельдмаршал воспротивился приказу об отступлении; по его мнению, надо было еще остаться на месте по политическим соображениям (мирные переговоры и т. д.); надо-де раньше эвакуировать военные материалы и т. п.
В согласии с сообщенным мне желанием армии я решил тогда отправиться на фронт, чтобы быть вместе с моими ведущими тяжелую борьбу войсками и чтобы лично убедиться в их духе и состоянии.
Я тем более мог осуществить свое решение, что после сформирования нового правительства ни правительство, ни рейхсканцлер не привлекали меня к делам, и мое пребывание дома было бесцельно. Ноты Вильсону обсуждались и составлялись на многочасовых заседаниях Зольфом, военным министром и рейхстагом, причем я даже не был об этом осведомлен, так что, в конце концов, при отправке последней ноты Вильсону я в очень ясной форме дал понять Зольфу, что желаю получить сведения об этой ноте до ее отправки. Зольф явился и прочел мне ее, гордый тем, что в ответ на требование Вильсона положить оружие ему удалось найти выход в виде предложения Германии о перемирии. Когда я затем обратил внимание его на слухи об отречении и потребовал, чтобы Министерство иностранных дел выступило в прессе против недостойной газетной полемики в связи с этими слухами, Зольф возразил, что об этом ведь, совершенно не стесняясь, говорят на всех перекрестках, даже и в лучших кругах. Видя мое негодование, Зольф в виде утешения сказал мне, что если Его Величество уйдет, он тоже уйдет, ибо при таких условиях он дольше служить не может. Я ушел; вернее, я был свержен своим собственным правительством, а господин Зольф все же остался. Узнавши о моем решении отправиться на фронт, рейхсканцлер, принц Макс, всеми способами пытался помешать этому. На вопрос, почему я хочу уехать, я сказал, что считаю свое возвращение на фронт после почти месячной разлуки с тяжко борющейся армией своим долгом верховного главнокомандующего. На возражение канцлера, что мое присутствие необходимо здесь, я в свою очередь ответил, что у нас еще война, и кайзер прежде всего должен быть там, где борются его солдаты. В конце концов я категорически заявил, что поеду. «Когда придет нота Вильсона о перемирии, – прибавил я в заключение, – то ее, конечно, придется обсудить в главной квартире в армии, и канцлер приедет тогда на совещание в Спа».
