Канцлер фон Бетман-Гольвег, получивший от меня строгий приказ по возможности сохранить мир, сделал немало ошибок в 1914 г.; в политическом отношении он ни в какой мере не дорос до того, чтобы справиться с мировым кризисом. Но нельзя же приписывать нам вину в возникновении войны только потому, что противники воспользовались нашими ошибками. Бетман, как и все мы, хотел воспрепятствовать войне. Это видно уже хотя бы из того, что еще вплоть до 4 августа он продолжал вести переговоры с Англией, все еще надеясь, что ему удастся удержать ее от выступления. По этому поводу я вспоминаю также и о том заблуждении относительно англо-германских отношений, в каком находился немецкий посол в Лондоне, князь Лихновский.
Вскоре после вступления князя Лихновского в должность король Георг явился к обеду в немецкое посольство. Примеру короля последовало лучшее общество Лондона. К князю Лихновскому и его супруге сразу же хорошо отнеслись и прекрасно принимали их в обществе.
В связи с этим немецкий посол вывел заключение, что наши взаимоотношения с Англией улучшились; однако накануне войны сэр Эдуард Грей холодно заявил послу, что из приема, оказанного ему в обществе, и хорошего отношения к нему лично князь Лихновский не должен делать никаких политических выводов.
В поведении Грея сказывается разница между англичанином и немцем. Немец принял предупредительное к себе отношение за желание идти ему навстречу в политических вопросах, ибо немец привык открыто выражать свое расположение или нерасположение, проявляя их в своем внешнем поведении. Он не таит в своем сердце змеи. Англичанин, наоборот, поступает иначе, он скорее даже рад, когда тот, с кем он имеет дело, смешивает форму с содержанием, принимая внешнюю форму за выражение политических настроений и взглядов.
С английской точки зрения, упомянутые выше слова сэра Эдуарда Грея были большой откровенностью.
* * *
Тот факт, что мы не возобновили соглашения с Россией о взаимном доброжелательном нейтралитете на случай войны, нельзя считать, однако, настолько решающим, чтобы от него могли зависеть вопросы войны и мира.
Соглашение это, по моему мнению, не удержало бы Россию Николая II от выступления совместно с Антантой, а при Александре III оно было излишним. Мнение князя Бисмарка, что русский посол, граф Шувалов, возобновил бы соглашение о взаимном нейтралитете только с ним, но не с его преемником, является добросовестным, чисто субъективным заблуждением князя. В действительности мнение Бисмарка в то время не соответствовало намерениям как России, так и Германии.
Помощник статс-секретаря, граф Берхем, подчеркнул, например, в официальном докладе князю Бисмарку, что договор нельзя возобновить, значит, было очевидно, что этого нельзя будет достигнуть и при помощи Шувалова. Я полагал, что возможно будет заключить новый, несколько видоизмененный договор, к которому необходимо привлечь и Австрию, подобно тому, как это было при старом союзе трех императоров. Но, как мной уже было отмечено, договоры с Николаем II не казались мне безусловно прочными, тем более после того, как среди очень влиятельных кругов русского генералитета обнаружились антигерманские настроения. Наш образ действий определялся ясным сознанием того, что Германия может достигнуть нужного ей мирового положения и влияния исключительно при условии сохранения общего мира.
Мои личные настроения еще более укрепляли во мне это сознание. Мой отец во времена моей молодости нарисовал мне ужасные картины сражений 1870–1871 гг., и я не чувствовал никакой склонности навлечь на немецкий народ и все цивилизованное человечество такое же бедствие, и притом еще в более грандиозном масштабе. Старый фельдмаршал, граф Мольтке, которого я глубоко почитал, как-то высказал следующее пророческое предостережение: «Горе тому, кто зажжет пожар европейской войны». Я не забывал также политического завещания князя Бисмарка, выразившегося в его словах о том, что Германия никогда не должна начать войну первой.
Таким образом, и политическое благоразумие, и личные мои склонности, и завещания двух великих людей – Бисмарка и Мольтке, и желания немецкого народа заниматься мирным трудом и избегать авантюр – все это направляло курс немецкой политики по пути сохранения общего мира. То, что распространялось в недоброжелательных по отношению к нам кругах о якобы существовавшей у нас военной партии, является сознательной или бессознательной ложью. В каждой стране имеются элементы, которые при всех конфликтах – иногда по честному убеждению, а иногда из других, менее высоких побуждений, – начинают бряцать оружием, но на ход германской политики подобные круги никогда не имели влияния.
Особенно неосновательны выставленные против Генерального штаба обвинения в том, будто он подстрекал к войне. Прусский Генеральный штаб, согласно со своим долгом, служил королю и отечеству, упорным и тяжелым трудом организовывая во время своей долгой мирной деятельности обороноспособность Германии; политическое влияние его, однако, было равно нулю. Интерес к политике, как известно, никогда не был особенно велик в прусско-немецкой армии. Оглядываясь назад, можно даже теперь сказать, что для нас было бы лучше, если бы в руководящих военных кругах больше занимались вопросами внешней политики…
* * *
Могло бы показаться неразрешимой загадкой, каким образом удалось, при столь ясном положении вещей, построить Версальский мирный договор, исходя из принципа германской «вины», если бы нам не бросалось в глаза чудовищное влияние того нового орудия войны, каким является широко организованная беззастенчивая политическая пропаганда Англии против Германии. Я не могу отмахнуться от этой пропаганды при помощи таких словечек, как «подлость» и т. п.
Несмотря на отвратительные формы, в которые вылилась английская пропаганда, она все же является фактором, с которым нельзя не считаться и который доставлял нам больше вреда, чем военное оружие противника. Нам, немцам, подобное орудие лжи, извращения истины и лицемерия несимпатично; это не лежит в характере немецкого народа. Мы стараемся убедить даже и наших противников орудием истины. Но война – суровое искусство, и чтобы победить, приходится прибегать ко всему. Стрелять из тяжелых орудий в культурных людей и по прекрасным старинным городам ведь тоже несимпатично, однако обе воевавшие стороны вынуждены были это делать. Впрочем, мы не могли развить во время войны пропаганду в таком крупном масштабе, как наши противники, хотя бы уже по одному тому, что последние были спокойны за свой тыл, в то время как мы были окружены со всех сторон.
Помимо того, немцы в своем большинстве не умеют вести пропаганду среди других народов и учитывать при этом в каждом отдельном случае их специфические особенности. Англичане превосходили нас своим ужасным орудием войны – танками, которым мы не могли противопоставить ничего равнозначащего; не менее ужасным орудием войны в их руках была и пропаганда. Это оружие продолжает действовать и теперь, и против него мы неустанно должны защищаться. Ибо не может быть сомнения в том, что несправедливое Версальское решение не могло бы быть мотивировано германской «виной», если бы пропаганда предварительно не сделала своего и отчасти с помощью немецких пацифистов – не перевернула бы мозги свыше 100 миллионов людей и не убедила бы их в «вине» Германии настолько, что многим несправедливый Версальский приговор показался даже обоснованным. Теперь положение изменилось. Преграды между народами пали, и постепенно среди них пробуждается сознание того, насколько они были введены в заблуждение благодаря своей доверчивости. Отрезвление введенных в заблуждение народов будет иметь убийственные последствия для зачинщиков Версальского мира и поможет Германии.
