Единственным утешением, которое я могу тебе дать, является следующее: причиняя боль тебе, я причинила боль себе. Единственной правдой во времени, которое мы провели вместе, было то, что я полностью и истинно влюбилась в тебя — что отнюдь не было моим намерением. Ты был моей самой лучшей ошибкой. Твоя любовь, и сила твоего непоколебимого доверия разорвали на части врата, сторожившие вход в моё сердце. Я никогда не чувствовала такого прежде, и скорее всего никогда не почувствую в будущем.
В твоих глазах я стала новой женщиной, и эта женщина нежно любила тебя. Если возможно, я бы предпочла, чтобы ты запомнил меня такой, какой я была с тобой. Если бы я могла выбрать свою жизнь, то я выбрала бы жизнь с тобой. Я бы вышла за тебя, и была бы той женщиной, которой ты меня считал — но это было не суждено.
Не ищи меня. Женщина, которую ты любил, существует лишь в вымысле наших сердец. Ища её, ты лишь продлишь свою боль.
С любовью,
Алисса.
Он держал письмо онемевшими пальцами, читал его заново, и не мог поверить. Это не должно было являться правдой, просто не могло. Там не было обещания будущего, не было непонимания, которое можно было бы исправить. Эти слова содержали лишь гнетущее разочарование.
— Плохо выглядишь, парень.
Грэм кивнул, и отдал Алану лампу. Тщательно сложив письмо, прежде чем уйти, он забрался в седло Пеббл. Его горло свело, но он сумел выдавить «Благодарю», прежде чем повернуть кобылу, и направиться к Замку Камерон.
Добравшись туда, он обнаружил некую медведицу, дожидавшуюся его у главного входа. Грэйс протянула ему лапки, и он поднял её, держа на сгибе локтя.
— Ну? — спросила она.
— Это было просто прощание, — сумел произнести он, пройдя немного. — Ничего больше.
Она похлопала его по щеке мягкой лапкой, а потом обняла за шею:
— Мне жаль.
Когда он достиг двери в апартаменты Торнберов, Грэм поставил её обратно на пол.
— Скажи вместо меня Мойре. Я бы предпочёл, чтобы она не спрашивала об этом меня, или ещё кому-то рассказывала.
Войдя в переднюю комнату, он нашёл свою мать, которая сидела, попивая чай. Он был удивлён. Для неё было необычным бодрствовать дольше пары часов после ужина. Она указала жестом на стул рядом с собой.
Он сел, но долго молчал. Когда она ничего не сказала, он в конце концов проявил инициативу:
— Ты не спишь.
Роуз поставила чашку, глядя на него усталыми глазами:
— Какая мать может спать, когда её ребёнок испытывает боль, бродя в ночи?
— Ты в этом не виновата.
— Вина редко имеет значение в сердечных делах, — ответила она.
— Я был глупцом.
— Любовь часто глупа, но это не делает тебя глупцом. Мудрецы знают, что в немногие вещи в этом мире имеют истинную ценность, и любовь — одна из них. Вот, почему мы столь многим рискуем ради неё.
— Лишь глупец полюбил бы ту, кто не отвечает взаимностью.
Его мать снова отпила чаю, подняв бровь на его ответ:
— Так вот, что ты думаешь? Что она тебя не любила?
Письмо всё ещё жгло ему грудь, где оно лежало за пазухой, но он сказал «да» молчаливым кивком.
— Она была виртуозной актрисой, не могу отрицать, — сказала Роуз, — но даже она не могла ослепить мои глаза. Она говорила правду, когда пришла ужинать с нами.
Он ожидал иного ответа. Сам он был уверен в Алиссе, когда она сомневалась в себе, но теперь, увидев письмо, он обнаружил, что его вера в любовь поколебалась. Обнаружить, что его мать невольно подтверждала то, что Алисса говорила в своём тайном письме…
— Как ты можешь такое говорить?
Роуз печально засмеялась:
— Не знаю, Грэм. При всех моих логике и уме, есть некоторые вещи, которые я знаю, на самом деле не понимая, почему я их знаю. Какие-то женщина сказали бы, что это интуиция, но согласно моему опыту, люди часто используют слово «интуиция» просто для того, чтобы поддержать то, во что верят. Из-за этого я не люблю это слово, но в данном случае я не могу предоставить объяснение лучше этого.
— Я не знаю, что делать.
Его мать потёрла свои глаза, но промолчала.
В голове Грэма промелькнули дюжины вещей, мыслей и эмоций, переплетённых и свитых друг с другом. Его разум разрывался, а его тело ощущало нужду встать, и сделать что-нибудь. От фрустрации, боли и печали ему захотелось свернуться у матери на коленях, как он делал, когда был маленьким. Но он не мог озвучить эти чувства, как и не мог искать утешения детством. Те дни миновали.
— Мне больно, Мама. Я должен что-то сделать. Что бы ты сделала? — спросил он голосом, надломившимся, несмотря на его усилия.
— Нет хорошего совета, — призналась она. — Терпение — определённо, но это не поможет тебе вернуть потерянное, а лишь сведёт душевное смятение к минимуму. Ты действительно хочешь, чтобы я сказала тебе, что делать?
— Только если это значит, что я верну её, — ответил он.
Роуз засмеялась:
— По крайней мере, ты честен. Большинство просит совета, а потом злится, когда совет не соответствует их желаниям. Если бы я могла заставить тебя делать то, что я хочу, то я бы сказала тебе забыть её, но это же не очень практично, так?
Он покачал головой.
— Ешь, спи, учись терпению. Жизнь идёт дальше — и мы тоже должны.
Глава 28
Следующий день был трудным, как и последовавший за ним. Грэм вернулся к учёбе, но обнаружил, что та доставляет ему мало радости. Она лишь позволяла ему занять тело, но разум его уплывал прочь, и ему было трудно поддерживать нужную сосредоточенность. Во время его учебных поединков с Сайханом ему казалось, что он откатился назад. Чем упорнее он старался, тем хуже получалось.
Трапезы были лучше, но никто не было вкусным. Еда была тем, чем нужно было наполнить желудок, но удовольствия она не доставляла.
Грэм был в депрессии.
Прошла неделя, а потом ещё одна, прежде чем его настроение улучшилось. Он медленно но верно приходил в себя. Тренировки стали возможностью выпустить его фрустрацию, и он радовался не только овладению техникой работы с мечом, которой Сайхан учил других, но и демонстрации своего превосходства над другими учениками.
Грэм был крупным — каковой факт он прежде не мог оценить, тренируясь с одним лишь Сайханом. Его мать была высокой, и ему говорили, что его отец был похожих с Сайханом размеров, но теперь, когда ему позволили тренироваться с другими молодыми людьми, это стало ему более очевидным. Грэм был ростом более шести футов, и у него были широкие плечи. Он всегда был сильным, но постоянные упражнения значительно нарастили мышцы на его костях.
