Она помолчала, стараясь выбрать слова помягче, способные смирить бурный темперамент помощника.
— Но вот о чем нам, сыщикам, никогда не следует забывать: мы постоянно сталкиваемся с несправедливостью. Время от времени можно что-то изменить — к примеру, как рассказывал доктор Бланш, состоятельные клиенты иногда так хорошо платят, что это позволяет помочь тем, у кого денег гораздо меньше, или тем, кто не может заплатить вообще. Порой наша работа помогает помочь несправедливо обвиненному или восстановить доброе имя умершего. И чтобы иметь возможность этим заниматься, мы должны принимать жизнь во всех ее проявлениях.
— То есть проглотить все и пахать дальше?
Мейси кивнула.
— Смотреть на мир, отстраняясь от сиюминутных эмоций. Держать себя в руках, Билли.
В кабинете воцарилась тишина. Мейси выждала какое-то время, потом вернулась к своему креслу и взяла в руки записи.
— Думаю, самое время определить, с чем мы столкнулись в деле о гибели Николаса Бассингтон-Хоупа. Нужно больше узнать о типичных для художников чертах характера; именно они могут дать ключ к пониманию того, что двигало Ником, чем он рисковал, как относился к друзьям.
Билли кивнул.
— Особенно интересно доктор Уикер рассказывал о связях между творчеством и важными вопросами, на которые любой художник пытается ответить — прямо или косвенно — своим трудом.
Последнее слово Мейси употребила намеренно, внимательно следя за Билли. Тот сосредоточенно делал какие-то пометки.
— Иногда это страсть к пейзажам, которыми автор картины хочет поделиться с теми, кто не имеет возможности посетить его любимые места. Иногда этюд на историческую тему, к примеру, о жизни до изобретения паровой машины или ткацкого станка. Иногда — и мне кажется, это случай нашего Бассингтон-Хоупа — пережитый кошмар; тогда художник старается побороть его, зарисовывая воспоминания и образы, что теснятся в памяти. — Мейси снова встала и потерла руки, застывшие от послеполуденного холода. — Каждый творец решает для себя, какие вопросы ставить, кого судить. Как и в литературе, произведение может оцениваться просто по факту, в качестве средства развлечения или считаться выражением взглядов автора, отражением его жизни.
— Значит, художники на самом деле пытаются что-то сказать?
— Да, и, оттачивая ремесло, совершенствуя технику письма, учась передавать свет, краски, оттенки, каждый из них обзаводится собственным арсеналом средств для передачи мыслей и чувств.
— В общем, сдается мне, больно уж все они нежные.
— Лучше сказать, впечатлительные.
Помощник потряс головой.
— Чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется, что на войне таким, как мистер Би-Эйч, пришлось препогано. Если живешь одними только картинками, то все, что творилось во Франции, для него просто ужас — с этой его впечатлительностью, или как ее там. Неудивительно, что бедный парень рванул в Америку, в прерии. — Билли невесело хохотнул. — Что ж, если он вернулся с фронта хоть вполовину таким же выжатым, как мы, он хотя бы мог все это выплеснуть вот отсюда. — Билли коснулся груди, — на бумагу или холст — что там у них.
Мейси кивнула.
— Потому я и хочу увидеть все, что, как ты говоришь, выплеснулось из его души на полотно. — Она взглянула на часы. — Пора тебе домой, к семье.
Билли собрал вещи, схватил пальто и шапку и вышел из кабинета, коротко бросив на ходу: «Спасибо, мисс».
Мейси еще раз перечитала записи, подошла к окну и взглянула на темнеющую площадь. Это тихое предвечернее время было ее холстом, разум, чувства и упорный труд составляли ее палитру. С их помощью она медленно, но верно восстановит жизнь Николаса Бассингтон-Хоупа и проникнется ею настолько, что начнет видеть, думать и чувствовать, как он, и, таким образом, поймет, была его смерть случайной или же запланированной, совершил он самоубийство или кто-то помог ему расстаться с жизнью.
Через три часа, повидавшись еще с двумя клиентами, мужчиной и женщиной, которые видели в ней не столько частного сыщика, сколько психолога, и делились заботами, переживаниями и страхами, Мейси пошла домой. В новую квартиру, особенно пустую и холодную после того комфорта, к которому она привыкла, живя в лондонской резиденции лорда Джулиана Комптона и его жены, леди Роуэн Комптон. Леди Роуэн была работодательницей Мейси, оплачивала ее учебу, а позже, несмотря на разницу в происхождении и уровне жизни, стала другом и союзником.
Район Плимико, несмотря на соседство фешенебельной Белгравии, считался менее чем приличным. Однако для Мейси, ограниченной в средствах и долгие годы копившей на квартиру, решающим доводом стала приемлемая цена. Разумеется, ей очень помогли как бесплатное проживание в Белгравии, в доме лорда и леди Комптон, так и успехи в бизнесе. Первоначально вернуться в Эбури-плейс ее попросила сама леди Роуэн, желавшая, чтобы кто-нибудь из тех, кому она доверяет, присматривал за домом во время отъездов хозяйки в кентское поместье. Предложение было вызвано еще и тем, что Комптоны высоко ценили Мейси, особенно с тех пор, как она сыграла ключевую роль в возвращении в лоно семьи их сына Джеймса. Теперь Джеймс жил в Канаде и представлял интересы семейной компании в Торонто. В тяжелое послевоенное время Комптонам, подобно многим представителям их класса, стало тяжело содержать два-три больших дома. Но Мейси просто не могла представить, что леди Роуэн закроет лондонский особняк и тем самым лишит слуг работы.
Основная часть персонала жила прямо там, на Эбури-плейс, 15. Мейси знала, что будет скучать по девушкам-служанкам, хотя Эрик, лакей и по совместительству шофер, говорил, что она просто обязана время от времени показывать ему свою машину «просто так, чтобы бегала гладко». Сейчас Мейси жила в новом доме в Плимико, выбранном ею не только из-за цены, но и из-за близости к воде, к реке, которую Мейси обожала в отличие от ее подруги Присциллы, которая Темзу иначе как сточной канавой не называла.
Нынче утром Мейси поехала на метро и вечером возвращалась той же дорогой. Холод и густой желтый смог, словно сговорившись, пощипывали ее уши, губы, затянутые в перчатки руки и даже пальцы на ногах. Она пониже надвинула шляпку, так, что от станции до нового квартала шла, глядя себе под ноги, определяя путь по вымощенной плитами дорожке. Задуманные с оптимизмом, испарившимся задолго до окончания стройки, четырехэтажные дома вмещали по шестнадцать квартир каждый. Закругленные углы делали здания похожими на океанские лайнеры, круизы на которых были так популярны в двадцатых годах, когда архитектор впервые сел за чертежный стол. Закрытые черные лестницы по обеим сторонам каждого здания освещались похожими на амбразуры окошками, а посередине целая стеклянная колонна являла всем желающим красоту парадной лестницы — для жильцов и их гостей. В общем, дома планировались роскошные, для людей с деньгами, не побоявшихся жить в районе, который застройщик именовал «развивающимся», однако на деле они до сих пор стояли заселенными лишь наполовину, как владельцами, вроде Мейси, так и арендаторами, что снимали квартиры у отсутствовавшего хозяина, скупившего верхний этаж.
