Некоторое время он молчал, видимо, сбитый с толку ее осведомленностью, потом заговорил с грубоватым акцентом кентского рыбака:
— Да, заглянул вот. Присмотреть, чтоб чужие не шатались по дому мистера Хопа.
— Я не чужая, мистер Уайт, я подруга сестры мистера Бассингтон-Хоупа, Джорджины. Она попросила меня проверить, все ли в порядке, когда окажусь в ваших краях.
— В наших краях так просто не окажешься. Никому не по дороге Дандженесс.
— А я и не говорила, что заехала по дороге. — Мейси изо всех сил старалась быть любезной, хотя уже поняла, что мистера Уайта этим не проймешь. — Просто хорошо знаю ваши места, ехала в Гастингс и решила завернуть сюда, помочь мисс Бассингтон-Хоуп.
— Чудные они, эти Хопы, — покачал головой рыбак. — Могли бы и сами почаще приезжать, а то на тебе — всего раз! Втроем заявились и тут же укатили обратно. Не дело это. — Он сделал шаг, словно намереваясь уйти, затем вновь повернулся к Мейси. — Вы бы машинку свою за дом отогнали. А то при таком ветре к утру без крыши останетесь. — Он смерил ее взглядом. — Если бы вы и впрямь знали наши края, то с самого начала бы там встали.
Мейси глянула на часы.
— Так я ведь ненадолго. — Она ощутила на щеках капли дождя, лампа замигала. — Ох, да мне бежать пора!
Наконец-то направившийся прочь Амос бросил через плечо:
— В общем, на подветренную сторону перегоните.
Мейси закрыла дверь и вздрогнула. Возможно, он прав, и следует остаться здесь, в Дандженессе, тем более что она только начала осматривать имущество Ника, хотя, разумеется, ночуя в чужой постели, придется чувствовать себя незваной гостьей. Но времени у нее не много, а вопросов — тьма. Кто были эти трое, что приезжали сюда? Джорджина с родителями? Или оставшийся брат и сестры?
Мейси огляделась. То ли Ник был таким аккуратистом, то ли кто-то позаботился, чтобы дом выглядел предельно чисто. Кто-то, кто сумел ускользнуть от цепкого взгляда Амоса Уайта.
Мейси вернулась в комнату и, загнав вопросы без ответов подальше, начала рассматривать фрески, тщательно выписанные на месте бывших окон вагона. Каждое из них первоначально было закрашено белым, чтобы создать видимость холста, а теперь демонстрировало какой-то из пейзажей Ромни-Марш — от склоненных по ветру деревьев до одиноких церквушек, торчащих среди плоских разделенных живыми оградами полей, овечьих пастбищ, заливных лугов, — и над всем этим по бледному небу бежали серебристые облака.
Мейси поднесла лампу поближе и улыбнулась. По мере того как взгляд перебегал слева направо, от тишины болот к бьющемуся о камни морю, от мелких фигурок на заднем плане до крупных на переднем, что создавало почти натуральную перспективу, она словно бы погружалась в вечную для этих мест историю. На средних фресках день сменялся вечером, к берегу приставала рыбацкая лодка. Повязанные по-цыгански платками рыбаки выгружали улов при свете фонарей. Чуть выше на вороной лошади сидел человек в треуголке и маске, с револьвером в руке, он оглядывал улов — не треску, не камбалу и не пикшу, а бочонки и ящики, из которых сыпались золото и пряности, шелк и бутылки рома. От фрески к фреске рыбаки бежали к церкви, где приветливый викарий жестом предлагал им спрятать ценный груз под кафедрой. Очередная фреска изображала рассвет, и акцизные чиновники — люди, которых в те времена боялись не меньше чем теперь — безуспешно разыскивали контрабандистов. На последней фреске на болотистых пустошах снова царил белый день. Овцы паслись, деревья сгибались под порывами ветра, а грозовые тучи уступили место безмятежной синеве. Мир и тишина.
Мейси отступила назад, чтобы осмотреть все фрески целиком. Печально известные кентские контрабандисты восемнадцатого века ожили в красках, воскрешенные рукой художника. Она снова подошла к стене и осветила лица, восхищаясь тем, как тщательно они прописаны. Ник Бассингтон-Хоуп был настоящим талантом, это становилось ясно даже при беглом взгляде на причудливую, разбитую на картинки жизнь, бегущую по стене жилища, которое он назначил своим укрытием, своим прибежищем.
Мейси взглянула на часы и вздохнула. Ей хотелось остаться и поискать еще. И хотя был уже пятый час, на улице стемнело, она решила, что не уйдет, пока тщательно не осмотрит все кругом, даже если придется потом ехать в полной темноте, по небезопасным дорогам, тщательно выбирая путь. Дом, казалось, привык к ее присутствию, и Мейси наконец-то пришло в голову, что те, кто являлся сюда до нее, могли искать что-то очень-очень важное.
Она переставила машину за второй из вагонов, где был сооружен неожиданно крепкий навес, защищавший не только аккуратно сложенную гору плавня, но и уличный туалет, и бочку для дождевой воды, льющейся из аккуратно проложенного водосточного желоба. Закрыв машину, Мейси пошла вокруг дома обратно к двери, улыбаясь при мысли о том, что Стрэттон явно ошибся и хотя бы один художник обладал практической жилкой, если учесть, как удачно он перестроил два вагона в уютный дом — потому что, судя по всему, Ник сделал все своими руками.
Мейси опустила жалюзи, зажгла огонь в чугунной печке и поставила чайник. Когда в комнате потеплело, она открыла дверь в студию, чтобы тепло пошло и туда и продолжать поиски было приятнее. Нет, ничто из окружающей обстановки не наводило на мысль, что Ник Бассингтон-Хоуп мог небрежно сколотить леса.
Вернувшись к альбомам для эскизов, которые она начала просматривать, когда в дверь забарабанил Амос Уайт, Мейси поняла, что это ранние этюды — наброски углем, акварели, в которых еще не было глубины, появившейся позже, и чуть более поздние работы, уже сделанные уверенной рукой. Мейси проглядела альбомы и поняла, что это явно не все. Прикинув, что их должно было скопиться от сотни до двух, она начала искать, хотя мест для того, чтобы хранить большие кипы бумаг, в доме было не так уж много. Под кроватью обнаружилось несколько ящиков из-под фруктов, где действительно лежали альбомы вперемежку с книгами — художественными и документальными, — которые Ник собирал долгие годы. Мейси выволокла ящики наружу, поставила их у печки и, сидя на полу и пристроив лампу на журнальный стол, начала перелистывать страницы.
В отличие от того порядка, который царил во всем остальном доме, альбомы были свалены в ящики кое-как, и Мейси предположила, что недавно их уже кто-то просматривал. Припомнив разговор с Джорджиной, она подумала, что Бассингтон-Хоупы скорее всего ищут то же, что и она, — тайное место, где хранится главная картина.
Ранние наброски Ника пестрели пасторальными сценками: лошади на полях Кента, фермы и сушильни для хмеля, коровы, бредущие к хлеву, женщины, собравшиеся у сарая — корсеты на шнуровке, испачканные глиной ботинки, грубые юбки с передниками. Сильные, как мужчины, они размалывали хмель: две женщины забрасывали шишки в дробилку, две крутили здоровенную ручку.
Попадались и отдельные детали: лицо, нос, загрубевшая рука фермера, сжимающая пухлую детскую ручонку. А потом пошла война.
Мейси с трудом заставила себя смотреть на рисунки: в голове застучало, шрам на шее запульсировал. Поняв, что больше не может, она перешла к наброскам того периода, когда Ник вернулся из Франции, когда он, все еще не оправившийся от ран, был снова призван на военную службу в качестве военного художника-пропагандиста. Эти рисунки воодушевили Мейси. Ей даже пришлось отодвинуться от печки, так горячо все ее существо отозвалось на подписи под рисунками. Вот маленький мальчик сидит на коленях у отца — «РАССКАЖИ МНЕ О ВОЙНЕ, ПАПА!». Молодой человек с девушкой, женщина, глядящая вслед мужчине в военной форме: «ОНА ДОЖДЕТСЯ!» А вот в мирный дом вламывается немецкий солдат. «ОСТАНОВИ ЕГО!» — гласит подпись. Мейси видела эти плакаты во время войны, но никогда не задавалась вопросом, кто их придумывает, кто побуждает людей кидаться в битву.
