Они чего-то посмотрели-посмотрели и говорят:
– Нет, не надо. Вот в ложу посадим.
Там царская ложа посредине. Я говорю:
– Вот тут хорошо.
– Вас не спрашивают!
И вот потом я вышел его встречать, подъехала машина, вышел Микоян, я пошел за ним. Он поздоровался. Потом его повели в какую-то отдельную комнату – они уже высмотрели, открыли, уже и чай накрыли. Я иду за ним, как они сказали, они – раз – дверь захлопывают. Меня не пускают. Я иду по фойе – ухожу, они меня хватают:
– Да идите же вы туда! Позвали вас.
Я – к ложе.
– Стойте тут!
Потом:
– Идите в ложу, садитесь за ним, как спросит – отвечайте.
А спросил он меня только, когда пантомима была:
– Это кто?
Я говорю:
– Черные силы.
– А вот эти руки, огонь?
– Это революционный огонь.
– Понятно.
Потом в антракте пошли чай пить. Меня опять у дверей остановили. Он позвал. А я тогда курил. Я говорю:
– Вы не разрешите закурить?
– А зачем вам курить? Лучше пейте чай. Хотите рюмку коньяку?
– Выпью, да.
– Что с вами, что вы такой мрачный?
И вот я ему рассказал про «Павших…» И он сказал:
– А что им там не понравилось?
Я говорю:
– Ну, видимо, фамилии их смущали.
– А почему, если еврей, что тут такого?
– Ну, это я не могу вам сказать. Им не понравилось. Они, видимо, решили по фамилиям, что это все евреи. И вот тут у них что-то в голове происходит, что – я понять не могу.
– Ну как не можете? Что они вам предложили?
– Ничего, они просто закрыли. Потом предложили заменить поэтов, но перепутали, кто еврей, а кто нет.
Микоян подумал и через паузу сказал:
– А вы их спросите – разве решения двадцатого съезда отменены?
– Я, конечно, могу их спросить, если они меня спросят. Но лучше бы вы их спросили?
И вот тут он единственный раз за всю встречу посмотрел на меня внимательно.
P.S. Микоян тогда был вроде президента СССР.
* * *
Я в полном отчаянии сидел дома. Нависла угроза, что выгонят они меня.
И вдруг звонок, и больной слабый голос, а он был в театре раза два – Паустовский, – выражал всякие благожелательные мнения по поводу увиденного. Слабый голос, а мне говорили, что он болен тяжело, это было незадолго перед его смертью.
– Юрий Петрович, я слышал, что у вас неприятности большие. Вы знаете что, мне тут сказали, что, оказывается, среди моих почитателей есть Косыгин. И вы знаете, я ему позвонил, и меня соединили с ним, и я ему сказал свое мнение о вашем театре и о вас, что нельзя это делать, нельзя закрывать театр и нельзя лишать вас работы, что вы этим очень себе вредите, престижу своему. Я не знаю, что из этого выйдет, но он сказал, что будет разбираться и что он подумает о том, что я сказал, и постарается помочь. Но я дальше ничего не знаю, помогут они вам или нет. Кто их разберет.
Вот такой был разговор. А дальше, я не знаю, от кого это шло, но это как-то повернулось все. Пришел зам. завотделом культуры ЦК Куницын, который впоследствии чрезвычайно увлекся левизной, пострадал, бедный, и скорыми шагами стал уходить в диссидентство.
Это был забавный господин такой, номенклатурщик партийный, который вдруг стал прозревать и очень удивляться всему, что он стал получать от книг, от бесед с людьми совершенно иного мира, чем партократия, и прозрение этого господина было, с одной стороны, наивным, а с другой – трогательным.
Этот большой человек, бывший моряк, стал с удовольствием и с наслаждением открывать совершенно неведомый мир для себя. Наверно, у него было такое состояние, как когда я начал заниматься подводной охотой и впервые опустился под воду.
И он положительно участвовал в судьбе «Павших…». Пришел, смотрел и начал говорить, что «не так все плохо, Юрий Петрович, мы с вами побеседуем, подправим, направим, и все пойдет». И все пошло. Ну, с некоторым ущербом, но не безнадежно.
Кое-что, конечно, вырезали. По ходу действия возникали идиотские сновидения. Но так как я не любил киноэффектов, то я это делал через театральные средства. Например, там по этим трем дорогам шла первомайская демонстрация совершенно идиотская: на плечах у здоровенного мужика сидел маленький Джабраилов, изображал приветствие мавзолею: «Ура!!!»
От этого они просто белели и с опрокинутыми лицами говорили: «Вы что, с ума сошли, что вы делаете!» – и удивленно на меня смотрели, не могли понять: что такое?! Это, конечно, пришлось убрать.
Сперва они не разобрались. Думали, что я имею какие-то указания, что позволяю себе такие вещи. И поэтому растерялись: «или он что-то знает, чего мы не знаем, или же он просто идиот. Ему же хуже будет».
Вообще, все, что происходило с «Павшими и живыми», должны были бы описать Орвелл или Кафка. Когда спектакль все-таки вышел, пожарные хотели загасить Вечный огонь, который был впервые зажжен мной в «Павших…» – еще не горел огонь у Кремлевской стены. Я сказал:
– Попробуйте, погасите…
– Нет, вы сами погасите.
– Я не погашу. Погасите вы при свидетелях, что вы вот затоптали павшим огонь.
Потом генерал пожарной службы посмотрел спектакль и увидел, что весь зал встал минутой молчания, когда зажгли огонь на сцене павшим. И генерал сказал:
– Пусть идет, я беру огонь на себя.
И еще спросил:
– Есть у тебя коньяк? Пойдем помянем…
Мы и они
Когда я поставил «Гамлета», к нам в театр должны были приехать Никсон, он был в это время с визитом в СССР, и Брежнев. Их ждали два дня, все билеты отобрали, раздали между своими, театр закрыли на неделю, ремонтировали, потому что театр бедный… Сделали специальный туалет, заперли его, запломбировали. Потом мы сами им пользовались… Мебель в кабинете мне переменили.
На «Гамлете» нам сказали: «Ждите, на второй акт приедут».
Мы начали позже минут на двадцать пять. Но так как публика была вся их, то никто даже не захлопал, чтоб начинали. Только в антракте они мрачно ходили, все между собой знакомые: «А, привет, и ты здесь! – Да мне сразу на два дня дали. – Слушай, что это – „Гамлет“? Сколько тут актов? – Пять. – У, твою мать!»
Когда в спектакле шла реплика: «Безумье сильных требует надзора» – тут они начали хохотать. Это когда про Гамлета говорит король. Но так как тут все охрана была, они поняли это про себя, среагировали. И как только мне сказали, что Брежнев с Никсоном не приедут, я тут же ушел – вынести зал было невозможно.
