И он действительно, снова включив налобный фонарик, сам снимает бронированные пластины, раздвигает шерсть и обрабатывает места укусов щипучим раствором из аптечки, даже не жалуясь на то, что теперь мех в этих местах будет не такой равномерный, как прежде, хотя ему очень хочется на это посетовать.
Пока он занимается хвостом, Манакриза закидывает тушки в кожаный мешок для добычи и соскребает с пола кровь.
Сейчас оба ведут себя очень тихо. Шаакаран покусывает губы, и Манакриза косится на него, сильно сомневаясь, что он сможет молчать ближайшие пару часов.
Шаакаран любовно убирает шерстинки, оглядывает все страшные раны от зубов на своём великолепном хвосте. Филигранно, одним когтем, накладывает мазь, чтобы не перепачкать шерсть.
Это уже не первая его рана, он почти привык относиться к ним без паники, всё равно паника не помогает, даже наоборот – есть шанс вдобавок словить отрезвляющую пощёчину.
Снова навесив на хвост сочленения брони, никак не рассчитанной на защиту от укусов и прочих местных неприятностей, Шаакаран гасит налобный фонарик.
В первые мгновение ему кажется, что вокруг кромешная тьма, но глаза быстро привыкают к тусклому свету мха.
– Долго ещё нам идти до места? – шепчет Шаакаран, прислушиваясь к цокоту коготков под люком и глядя на сосредоточенное лицо Манакризы.
– Нет.
– А ты расскажешь, зачем мы туда идём?
– Скоро сам всё увидишь. Если твоя неосторожность нас не угробит.
Шаакаран поглаживает свой хвост:
– Ризи… за что ты меня ненавидишь?
У Манакризы дёргается глаз.
– Слушай, я же тебя не называю всякими идиотскими огрызками имени типа Шааки, Рани и прочим.
– Я не против, – Шаакаран проводит ногтем по сочленениям хвостовой брони. – Ещё моё имя можно сократить до Аки, хотя Шааки…
– Мне неинтересно. Мы соблюдаем режим тишины.
– Ну скажи, за что ты меня ненавидишь? – чуть выпячивает нижнюю губу Шаакаран и делает бровки домиком. – Я же стараюсь. Я даже не жалуюсь на то, что у меня в сапогах вода хлюпает, хотя это очень неприятно. Я практически ни на что не жалуюсь, как ты просила. Я даже сам обработал свои раны. Сам ношу свои вещи. Я не спал на дежурстве и вообще дежурил. В чём проблема? Я мало стараюсь?
Его хвост нервно подрагивает, и он крепче перехватывает его руками. Внимательно смотрит на Манакризу, на её подсвеченное зеленоватым светом лицо, на кажущиеся чёрными глаза с искорками отражений фосфоресцирующего мха.
– В этом и проблема. – Манакриза поднимается. – В том, что ты стараешься делать совершенно естественные вещи: не ныть, терпеть, заботиться о себе. Ты, такой огромный широкоплечий демон, вёл себя, как младенец в люльке, и считал это совершенно нормальным. Ты невыносимо избалован. Тебя всю жизнь холили и лелеяли, всё доставалось тебе просто так. И теперь ты с какой-то стати решил, что с тобой обязана нянчиться я. Что я обязана о тебе заботиться. Охранять тебя. Рассказывать мои секреты. Это бесит. Я спать.
Она отходит к нарам с металлической сеткой-лежаком и укладывается на них. Шаакаран так и сидит возле люка, поглаживает свой хвост.
С минуту в полумраке комнаты царит тишина.
– Моим родителям на меня плевать, – тихо признаётся Шаакаран. – Они меня не любят.
Манакриза тяжко вздыхает:
– Такое случается. А у некоторых родителей вовсе нет. И бывают другие проблемы, со здоровьем, например. Но это не наводит людей на мысль, что весь мир им теперь должен. А ты почему-то сделал именно такой вывод. Это раздражает.
– Чем?
С ещё одним вздохом Манакриза переворачивается на бок, к Шаакарану спиной. Он сидит, ожидая ответа, но его нет, нет и нет…
– Потому что у тебя получается, – шепчет Манакриза едва слышно.
– Что?
– Заставить окружающих вести себя так, словно они тебе должны. Даже меня. И это бесит. А теперь дай мне поспать!
Посидев немного в тишине и послушав шебуршение внизу, Шаакаран проверяет запор на люке, кладёт поверх него свой рюкзак и вытаскивает тонкое одеяло. Крадучись подбирается к нарам, на которых расположилась Манакриза. Втискивается на краешек рядом с ней. О костяные пластины её сапог пощёлкивает броня охватывающего их хвоста. Шаакаран укутывает себя и Манакризу своим одеялом и замирает.
– Вот об этом я и говорю, – недовольно выдыхает Манакриза. – Тебе страшно тут одному, ты боишься, что я сбегу, а я терплю вот это всё и твой хвост на мне.
– Зато так теплее, – шепчет в ответ Шаакаран, плотнее прижимаясь к её спине своей.
***
Лео спит долго. А я не могу. Сижу в изножье, скрестив ноги по-турецки, облокотившись на колено, и наблюдаю за ним. Лео спит неподвижно, почти бесшумно, и, кажется, большие рога ему ничуть не мешают. Мне бы так спокойно со своими спать.
Время от времени тишину нарушают всхрапы Саламандры, её сонное сопение или скрежет когтей по полу, когда она перебирает лапами.
Ощущение сюрреализма происходящего просто зашкаливает, и время от времени я трогаю свои рога, ногу Лео под покрывалом или оглядываю погружённую в полумрак комнату, пытаясь убедить себя в том, что всё это – моя нынешняя реальность.
Затем от нечего делать тренирую убирание рогов – из-за неспособности их скрыть Лео уговаривал меня остаться здесь, а после последнего сидения в неведении мне невыносимо хочется свободы.
Я больше не могу просто ждать, когда всё случиться.
Я не привыкла в жизни быть только наблюдателем.
И пусть я позволила себе расклеиться, посадить себя здесь, лениться в тренировках маскировки рогов, позволила себе стать слабой и зависимой, мне это надоело, и я хочу действовать. Хочу сама выбирать, что делать и как реагировать на события.
Но в разумных пределах, конечно: пусть преступников, желающих нас убить, ловит кто-нибудь другой. За их поимкой я определённо предпочитаю наблюдать со стороны.
Так я любуюсь спящим Лео, тренируюсь, размышляю… и к моменту, когда он открывает глаза, сижу в изножье постели всё в той же позе, только без рогов.
– У тебя получилось? – тихо произносит Лео. – Или твои очаровательные рожки мне только приснились?
– Получилось, – я не могу сдержать улыбки в ответ на его улыбку.
***
Тихо вздыхают вокруг больничной койки аппараты, пиликает нагромождение медицинских приборов, на экранах извиваются графики. Гатанас Аведдин цветом кожи почти сравнялся с белым постельным бельём. Приборы качают воздух в его лёгкие, приборы следят за биением сердца и деятельностью мозга.
Вздыхающий и пищащий полумрак реанимационного бокса тщательно охраняется. Никто не вправе входить и выходить без разрешения полицейских у двери.
