Ведет он себя на фронте так же, как и в училище: серьезный, сухой в общении, несколько отстраненный от всех — впрочем, ничего недостойного за ним никто не заметил. «Бросалась в глаза его сосредоточенность, подтянутость, — вспоминал один из его однополчан. — В нем постоянно чувствовалось внутреннее напряжение, обостренный интерес к окружающему». В наше время этот комплекс свойств называется «пассионарностью».
…И вдруг все кончилось. В феврале 1915 года в тяжелом ночном бою он попадает в плен. Вместо побед, чинов и наград — лагерь, вынужденное безделье и жестокое разочарование.
Узнав, что Михаил в плену, в семье не сомневались, что он очень скоро убежит. Однако не все оказалось так просто. Если составлять хронику его пребывания в плену, то в ней будут сплошные побеги и конфликты с администрацией лагерей, побеги и конфликты.
«Через два месяца я бежал с подпоручиком Пузино… случайно мы были пойманы охраной маяка на берегу… В Бескове я был предан военному суду за высмеивание коменданта лагеря… 6 сентября 1916 года я убежал с прапорщиком Филипповым, спрятавшись в ящики с грязным бельем, которое отправили в город для стирки… после этого мы шли вместе 500 верст в течение 27 ночей, после чего я был пойман на мосту через реку Эмс… пока обо мне наводили справки, меня посадили в близрасположенный лагерь Бекстен-Миструп… я опять убежал…»
Юлия Кантор проверила по немецким архивам — все точно. Ничего не придумано, все головокружительные побеги на самом деле были.
Кончилось дело тем, что Тухачевского отправили в форт Ингольштадт, куда собирали неуемных «бегунов», — мрачную старинную крепость, побег из которой считался невозможным. Он был одним из знаменитых узников этого лагеря. Вторым стал француз Шарль де Голль.
…Французский лейтенант Реми Рур, сидевший с Тухачевским в крепости, спустя десять лет вспомнил о своем русском товарище и, под псевдонимом Поль Фервак, выпустил о нем книгу.
Впервые они встретились осенью 1916 года.
«Это был молодой человек, — вспоминал Фервак, — аристократически раскованный, худой, но весьма изящный в своей потрепанной форме. Бледность, латинские черты лица, прядь волос, свисавшая на лоб, — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода».
Условия в крепости по тем временам считались тяжелыми — но это только по тем временам. Кормили вполне прилично, пленные могли общаться между собой, гулять во дворе крепости, имелись мастерские, отличная библиотека, устраивались даже спектакли. Кстати, русские эмигранты посылали пленным политическую литературу, в том числе и социал-демократические брошюры — администрация лагеря этому не препятствовала, воспрещена была только литература, нелояльная к Германии. (Это к вопросу о том, как мог Тухачевский еще до 1917 года познакомиться с марксизмом.) Вообще все было не так, как тридцать лет спустя.
Тухачевский и тут не унимается. Роет подкоп в духе графа Монте-Кристо — правда, в реальной крепости из этого ничего не вышло. Потом он наорал на унтер-офицера, за что получил шесть месяцев тюрьмы и… тут же подал апелляцию в высший военный суд. Дело тянулось до 1917 года и прекратилось потому, что подсудимый снова удрал, на сей раз уже окончательно. Большое удовольствие пленным доставил другой инцидент. Во дворе форта Тухачевский столкнулся с комендантом. Комендант потребовал, чтобы русский подпоручик отдал ему честь. Тот не обратил внимания. «Лейтенант, вам это дорого обойдется!» — вскипел комендант. Тухачевский поднял глаза и осведомился: “Сколько марок?”»
А что мог сделать комендант? Подал в суд…
…Пленные в крепости вели бесконечные разговоры — не только о войне, картах и женщинах, но и об истории, религии, искусстве. Впрочем, болтовня ради болтовни абсолютно ни к чему не обязывает, особенно в случае с нашим героем, который любил фразу. Ради красного словца в таких разговорах можно наплести чего угодно, и не стоит так уж серьезно ко всему этому относиться. Но кое-что все же любопытно:
«История была одним из больших увлечений Тухачевского, — вспоминал тот же Фервак. — Ему не наскучивали знаменитые личности, которые благодаря их энергии либо отсутствию посредственных качеств, либо игнорированию ими предрассудков, либо, наконец, благодаря их гениальности подавляли людей. Он восхвалял Бонапарта за то, что тот использовал в своих целях якобинцев и сумел найти защиту у Робеспьера…» Хотя француз, отлично знавший свою нацию, считал, что великий корсиканец был человеком практическим, а Тухачевский «шел туда, куда его влекло собственное воображение». Впрочем, это все тоже были разговоры, а в жизни Тухачевский, когда надо, проявлял отменный практицизм. Ему не хватало другого: образования, опыта, расчета — но не практичности, отнюдь…
Десять лет спустя Фервак вспоминал, что говорил Тухачевский о самых разных предметах: о религии, искусстве, России… Впоследствии к этим отрывочным воспоминаниям применяли самые разные методы, вплоть до психоанализа, и все равно будущий «красный маршал» оставался личностью загадочной. Но тот же Фервак дает один ключик. Он вспоминал, как его русский товарищ легко и непринужденно изрекал самые ужасные кощунства. А потом невинно спрашивал собеседника: «Я вас не шокирую? Мне было бы очень досадно…»
«Латинская и греческая культура — какая это гадость! Я считаю Ренессанс, наравне с христианством, одним из несчастий человечества… гармонию и меру — вот что нужно уничтожить прежде всего! В России, у себя в литературе я любил только футуризм». (А как же скрипка и Достоевский с Толстым?)
«Я вас не шокирую?..»
«— Мсье Мишель, скажите, вы верите в Бога?
— В Бога? Я не задумывался над Богом… Большинство русских вообще атеисты. Все наше богослужение — это только официальный обряд… Однако мы все верующие, но именно потому, что у нас нет веры».
«Я вас не шокирую?»
«Все великие социалисты — евреи, и социалистическая доктрина, собственно говоря — ветвь всемирного христианства. Мне же мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, у них были ведшие их вожди. Если хотите — вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма…»
«Я вас не шокирую?»
«У нас была француженка-гувернантка, которую я выводил из себя. Я и мои братья дали трем котам в доме священные имена Отца, Сына и Святого Духа. И когда мы их искали, мы издавали ужасные вопли: “Где этот чертов Бог Отец?” Мама сердилась, но не очень, а гувернантка-француженка осыпала нас проклятиями…»
«Мне было бы очень досадно…»
Он и позднее иногда выдвигал самые дикие идеи, бредовые настолько, что это заставляло сомневаться в его умственной полноценности. Так, друг семьи Тухачевских, музыкант Л. Сабанеев рассказывал, что Тухачевский как-то раз составил докладную записку, в которой предлагал объявить государственной религией РСФСР… славянское язычество. Записку он подал в Совнарком. Сабанеев хорошо знал Тухачевского и считал, что тот попросту издевался. Когда в малом Совнаркоме принялись всерьез обсуждать его проект, Тухачевский был счастлив, «как школьник, которому удалась шалость».
