В августе 1922 года он демобилизовался, приехал в Москву к жене и поселился у нее во Владыкине, где она жила в доме своего отца, который раньше здесь был огородником, но теперь никакого хозяйства не имел; она занималась поденной работой. Женат он с 1922 года, до жены никого не любил и ни с кем не сожительствовал, имел лишь мимолетные половые связи, большею частью с проститутками. От жены у него дочка. Поселившись у жены, он вынужден был жить на ее счет, что его очень тяготило. Он записался на биржу труда, искал места всюду, где мог, но в течение шести месяцев никакой службы найти не мог; лишь иногда ему попадался случайный заработок: так, осенью он копал у соседних крестьян картофель, за что получил два мешка картофеля. Пить он в это время не пил, в карты не играл, ничего лишнего не покупал, а денег совсем не было, и он страшно нуждался. Для характеристики его тогдашнего состояния надо еще прибавить, что у него было смешанное с горькой досадой чувство обиды за то, что он прослужил два года в Красной армии и ничего не получил за это, а полгода не может найти себе работы. Этим его состоянием и его нуждой решили воспользоваться его сотоварищи по преступлению. Горько раскаиваясь, что пошел на это дело, Иван уверяет, что, не будь он пьян, он ни в каком случае не согласился бы, несмотря на свое тяжелое положение. Л. знал, что Иван сильно нуждался, и, зная это, верно рассчитал, что преступление покажется ему – особенно если его подпоить – соблазнительным. Так и вышло. Принимая во внимание, что в прошлом Ивана хотя и были тяжелые моменты, но он никогда не добывал средств к жизни нетрудовым способом, что он с искренним эмоциональным тоном дает отрицательную моральную оценку бандитизму и убийству, что в течение шести месяцев он всячески бился, чтобы что-нибудь заработать трудом, что у него была действительная долго мучившая его нужда, его следует признать экзогенным преступником. Но, с другой стороны, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что в его тяжелом положении появился уже просвет, о котором ему сообщил П., так что ему нужно было лишь еще немножко потерпеть, что в его взгляде на кражу есть какая-то опасная уклончивость, довольно растяжимая оговорка «по нужде», которая делает его отношение к этому преступлению похожим на подгнивший забор, который до поры до времени держался, подпираемый и трусостью Ивана, и его привычкой идти по трудовому пути, но порыв ветра – явившийся в форме известной дозы алкоголя и лукавых слов подстрекателя, – и забор рухнул…
Учитывая, наконец, то, что Иван в крайнем случае мог уехать в деревню к матери и там, хотя бы некоторое время, переждать полосу своих невзгод, надо признать, что у его преступления есть и известный «личный» корень. Теперь, по освобождении от наказания, он рассчитывает уехать с семьей в деревню и заняться там восстановлением хозяйства. Но это он мог сделать до преступления. И это тем более легко было ему сделать, что с родными у него были все время хорошие отношения; он с большою сердечностью, даже со слезами в голосе отзывается и о своей семье – о жене и ребенке, – и о матери, братьях и сестрах. В тюрьме он сильно тоскует о них и постоянно думает о том, как идет их хозяйство. Он, несомненно, хозяйствен и экономен, сорить деньгами не любит, хотя не скуп, но расчетлив. «Надо каждую копейку ставить на счет», – говорит он. Поэтому он избегал каких-либо развлечений и угощений, лишь изредка позволял себе выпить. Характера он довольно угрюмого, шумного веселья не любит. Ни вечеринок не посещал, ни ухаживанием за женщинами не занимался. Жену и ребенка любит и замечал за собой, что несколько ревнив. Он весь постоянно поглощен мыслью об устройстве материальной стороны своей жизни, но большой способности хорошо устраиваться не обнаруживает. Он несколько флегматичен и не особенно энергичен. Заметна у него нервность, способность быстро приходить в состояние волнения, впечатлительность; его преобладающее настроение – печальное. Но он не вспыльчив, не очень лжив, а когда лжет, то выдумывает не столько факты, сколько их объяснения и оправдания.
Иван Т. вступил на преступный путь под влиянием длительного действия материальной нужды. А вот случай, когда этот фактор, так сказать, нахлынул на человека внезапно, привел его в состояние растерянности, смешанное с раздражением, и этим толкнул на преступление.
Григорий Александрович К., 22 лет, русский, из крестьян Архангельской губернии, Шенкурского уезда; на обеих руках у него татуировки – сердце, якорь и инициалы Г. К. – сделаны во время морской службы. Он присужден к восьми годам заключения со строгой изоляцией за то, что 9 октября 1923 года, возвращаясь с заработков из г. Архангельска в свою деревню, по дороге, около 12 часов дня, в двух верстах от деревни Макаровской, через которую ему предстояло проходить, убил гражданку Субботину, 63 лет, нанеся ей палкой по голове несколько ударов. На вид это человек небольшого роста, с широким, жирным и толстокожим лицом, формы укороченного яйца, с серыми, без определенного выражения глазами, с небольшим, коротким, несколько вздернутым вверх носом. По внешности он смирный и довольно добродушный деревенский парень. Не пьет. Никакой ссоры с убитой у него не было. Что же могло толкнуть его на такое дело – на убийство в поле, на проезжей дороге, среди белого дня, вблизи деревни? По его словам, совпадающим с обстоятельствами дела, – исключительно голод и желание получить хлеб и пирожки, бывшие в котомке Субботиной.
Знакомясь с жизнью и личностью К., мы узнаем, что он с детства рос в суровой семейной обстановке. Детство его было «безрадостное», «несчастливое»; он решительно не может вспомнить ничего хорошего из своих детских лет. Отец его умер, когда Г. А. был совсем еще маленький, в 1906 году; его нашли замерзшим в поле. Григорий припоминает из рассказов матери, что отец пил, но, кажется, не сильно, так себе, – и с матерью жил дружно. Григорию с детства пришлось работать по хозяйству. Школы он не кончил, «мать не дала, чтобы дома работал». Учился он хорошо и ученьем интересовался, особенно арифметикой; сравнительно труднее давался ему закон божий, «потому что многое нужно было учить наизусть». К религии он равнодушен: «не имеет никакой». Домашняя обстановка у него была очень плохая. Правда, материальной нужды не было, мать его – женщина с достаточными средствами. Но у нее ужасный характер. «Мать такая, – рассказывает Григорий, – что редко и сыщешь». «Доброго-то, пожалуй, в ней не было ничего». Злая и раздражительная, она целый день бранилась и придиралась к детям, постоянно била их и мало думала об их воспитании. Вскоре после смерти отца она сошлась с соседом, и это было одной из причин того, что в их доме «был все время скандал да скандал». Дети – их было трое, Григорий и две сестры, – были некоторой помехой этой связи; притом они высказывались открыто против нее, особенно сын. Любовник матери возненавидел мальчика и постоянно вооружал против него мать. В результате дома был ад кромешный; отношения между детьми и матерью были плохие, и Григорий откровенно говорит, что он всегда мать «недолюбливал». Той сердечности, нежности и ласки материнской, которая имеет такое большое значение для развития эмоциональной стороны ребенка, Григорий и его сестры не знали. А атмосфера вечных ссор и брани не могла, конечно, хорошо влиять на развитие в нем сдержанности и уважения к личности. Зато с детства он познакомился с чувством ненависти: он все время ненавидел любовника матери. От матери Григорий унаследовал вспыльчивость. Драться ему в жизни, по его словам, никогда не приходилось, ругаться приходилось. Колотушки матери терпел со сдержанной злобой. Боясь новых побоев, дерзости ей делать избегал. Вообще и он, и сестры «смирные», они лишь «выговаривали» матери за ее связь. Друзей у Григория ни в детстве, ни потом не было. Вообще, кроме сестер и жены, он ни к кому никакой привязанности никогда не питал. Вследствие тяжелой домашней обстановки Григорий, когда ему исполнилось 17 лет, при содействии дяди ушел из дому добровольцем в морскую службу, на которой и состоял с 1919 года по 1922 год. Сначала он был поваром на корабле, потом прошел четырехмесячные курсы для мотористов, причем окончил их с большим трудом, вследствие своей малограмотности, и был отправлен мотористом на радиостанцию на один из островов Белого моря, где пробыл 1921 год, а затем в 1922 году был переведен на другой остров, также на радиостанцию мотористом, и здесь провел последний год своей военной службы. После тяжелой домашней атмосферы он чувствовал себя на военной службе очень хорошо и сохранил об этом времени самое приятное воспоминание. Страху он никакого не испытывал, так как ни в каких боях не участвовал. Ни в чем недостатка не терпел. Жил хорошо. На островах охотился на тюленей, что ему очень нравилось. Постоянно имел деньги, так что мог хорошо одеваться, а это он очень любит. Хорошо одеваться – его страсть: «купишь, – говорит он, – один костюм, хочется купить другой». Одежду он любит модную и красивую и, если бы имел много денег, первым делом накупил бы себе хорошей одежды. Да и на что ему особенно тратить деньги, кроме как на хозяйство и одежду. Пить он не пьет, даже и не курит. В карты пробовал поиграть раза два-три, его обыграли, он решил, что это дело очень невыгодное, и «закаялся». На вечеринки ходить он также не особенно любит, хотя ходит, изредка танцует. Любит он поухаживать за женщинами, но по этой части довольно плох, так как «разговора настоящего у него нет», т. е. не находчив в разговоре, недостаточно развязен, что он приписывает своей малой образованности. Рассказывает он, впрочем, довольно связно, не путаясь и правильно отличая главное от второстепенного. Он действительно малоразвит, мышление его работает медленно и довольно бедно ассоциациями. Он, собственно, не глуп, но как-то вял, туго соображает, недостаточно хорошо комбинирует идеи и факты. Память у него хорошая: то, что он видел, в частности, лица и очертания предметов, он помнит хорошо. Прочитанное помнит слабо, потому что плохо переваривает. Читать ему нравится, особенно про путешествия и про степи, но он почти ничего не читал, а то, что читал, скоро забыл. Место преступления помнит хорошо, потерпевшую разглядел также хорошо, помнит, что после двух его ударов она упала лицом вниз и что крови заметно не было. Труп он, в целях сокрытия преступления, оттащил недалеко – так с сажень – с дороги в кусты. Преступления своего он заблаговременно не задумывал, шел со старухой по лесу, разговаривали «по-хорошему», не ссорились, не ругались, и мысли об убийстве не было. А потом вдруг не сдержался, в нем сильно заговорило чувство голода, смешанное с раздражением против старухи, он поднял валявшуюся на дороге палку и ударил ею два или три раза – он не помнит точно, нанес ли ей два или три удара, вернее, два удара и оба по голове. От природы он не злой и причинять другим страдания ему не нравится. Он трудолюбив, хозяйствен, но не скуп. Ремесла никакого не знает, все время занимался лишь крестьянскими сельскохозяйственными работами, и этот труд ему нравится. По отбытии наказания имеет в виду вернуться домой и заниматься крестьянским хозяйством. Смущает его только, как на него посмотрят в деревне. «У нас, – говорит он, – считается, что сидеть в тюрьме – позорно, в волостях почти никто не сидит». И сам он того же мнения: сидеть в тюрьме – позор. Кражу считает делом недопустимым и позорным, потому что «от нее люди страдают». Его три раза в жизни обкрадывали, и он от этого сильно страдал: «от иной кражи в полгода никак не оправишься». Убийство еще хуже, потому что когда убиваешь, «то душу губишь». В совершенном им преступлении раскаивается: «в день-то не один раз скажешь, зачем это сделал». «Жаль так, что я страдаю, и она пострадала». На первом месте в его раскаянии, как мотив, стоит, по-видимому, то, что теперь за это сильно страдать приходится, а на втором уже месте – сознание жестокости того, что он «душу загубил» и причинил другому человеку страдания, да на себя позор навлек: как теперь в деревне на него смотреть будут? Первое время после убийства он сильно побаивался также, как бы убитая ему «во сне не привиделась». Первую ночь после убийства даже не спал от страха, что старуха ему во сне «привидится». Но потом страх прошел: ни разу не привиделась. К крови он отвращения не питает и никогда ее не видел, кроме случаев пореза пальцев и т. п. Раненых также не видел. Полагает, что второй раз он уже никогда не совершит убийства: скорее умрет, а на такое дело не пойдет, тяжело это, да и сидеть в тюрьме плохо. И в этот раз он напрасно его совершил, лучше бы «как-никак милостыней пробиться». Он пробовал было вначале просить милостыню, но ему мало подавали, а несколько раз даже сказали: «это – с такой-то рожей, такой молодой, – можешь заработать». Все-таки лучше бы милостыней пробиться. Да не сдержался, очень есть хотелось, да и раздражила его старуха. Дело было так. В конце 1922 года он вернулся со службы домой и пробыл дома с полгода. После Рождества женился, чтобы стать хозяином дома, а то над ним в деревне смеялись, что время, мол, жениться, а им все мать помыкает. Пожив немного с женой, уехал в Архангельск на заработки, так многие в их деревне делают. Взял с собою порядочно вещей, особенно разной одежды. Месяца четыре не мог найти себе в Архангельске прочного заработка, пробивался случайной работой, едва хватало на пропитание, вещи почти все продал. В деревню возвращаться не торопился, так как жизнь дома, несмотря на недавнюю женитьбу, его мало привлекала, тем более что за время военной службы он поотвык от деревенской жизни. Но, наконец, прожившись в Архангельске и распродав все, кроме одной летней одежды и двух-трех смен белья, он решил вернуться домой, купил билет и с маленьким узелком поехал. Дорогой у него узелок украли. На станции Няндома он слез без вещей, без хлеба и без денег. Попробовал просить милостыню, давали очень мало и, как отмечено выше, оговаривали. У станции он нанялся, наконец, к одному старику дрова колоть, чтобы заработать на хлеб. До его деревни ему предстояло идти дня три-четыре, более 200 верст пешком. Старик первый день его накормил, а на второй день, когда Григорию нужно было уходить, куда-то исчез. Прождав его довольно долго, Григорий махнул рукой и решил идти, не получив ни денег, ни хлеба и рассчитывая дорогой пробиваться милостыней. Старика, казалось ему, все равно дождаться бы не удалось. Пошел. Более суток шел без хлеба. Стал замедлять скорость своего хода и поотстал ото всех, с кем шел раньше. В одном месте встретилась ему старуха Субботина. Пошли вместе, прошли лес, шли часа два, разговаривая о том, кто, откуда и куда идет. Оказалось, что старуха идет от сына и несет в котомке хлеб, пироги и разные домашние вещи. Григорий попросил у нее хлеба. Она сказала: «ладно, подожди, дойдем до мостика». По дороге им встречались мосты… Прошли один мост. Старуха говорит: «хорошо, когда пройдем другой мостик», а после второго моста: «мне не хочется развязывать, подожди, дойдем до росстани», т. е. до места, где им расставаться. Когда дошли до «росстани», старуха вынула и дала ему черных сухарей, причем он видел у нее белый хлеб и пироги. Оказалось, что сухари лежали у нее вместе с мылом. Когда Григорий съел их, его стошнило, а старуха ему говорит: «Ну, теперь вон деревня, там выпросишь». До деревни действительно было недалеко, версты две, не более. «С этим голодом, – говорит Григорий, – мог бы дотянуться до деревни», да под влиянием голода он растерялся, перестал соображать: «что-то накатило на меня, – рассказывает он, – взял палку, да и ударил ее два раза». Это, как выяснилось впоследствии, видели две женщины, работавшие в поле. Оттащив труп с дороги, Григорий взял котомку и пошел в деревню, поедая старухины пироги. В деревне переночевал, причем всю ночь не спал от страха, как бы не увидать во сне старуху, на утро встал и пошел далее, оставив, как бы в виде платы за ночлег, котомку и все остальное содержимое ее, кроме остатков съестного, которые захватил с собой. В котомке было еще женское платье и кофта. Все время его мучила мысль: «сознаться или не сознаться, ведь все равно разыскивать будут». Пошел дальше домой. Дня через три его арестовали, и, когда арестовали, он сразу во всем признался. Раньше он никогда не судился. Сидя в тюрьме, он тоскует по жене и сестрам. До жены он половою жизнью не жил и, хотя женился из хозяйственных расчетов, говорит, что жену любит. Опасается, что если он долго просидит в тюрьме, то жена не станет его ждать и разведется с ним. Тревожит его и мысль о хозяйстве, как-то оно идет без него. В тюрьме, по его словам, над ним все смеются, что он «такой несмелый». По-видимому, не только с женщинами, но и с тюремной «шпаной» у него «разговоров нет». Он как-то неловок, мешковат, имеет вид «разини», медленно и плохо ориентирующегося в обстоятельствах, не умеет устроиться. На этой почве и выросло его преступление. Он действительно голодал, и чувство голода нарастало, оно на него и «накатило» в момент преступления, но он мог бы выйти из своего положения иным путем, возможности были, но он в растерянности их не видел или считал ненадежными. Даже свои отношения со старухой он мог бы устроить иначе, так, что она поделилась бы с ним хлебом и пирогами. Его раздражение против нее естественно, но он недостаточно сдержан и дальновиден; растерявшись под влиянием голода, он совершил свое преступление, не думая о последствиях его.
