— Ну, так вот, — наконец-то выпив да еще кусок прожевав, чем неимоверно их с отцом нервное ожидание усугубив, он степенно заговорил, — надоть тебе к нам в деревню перебраться. Они дён десять как уже прошли на выезд, а дольше двух десятниц-то никогда не ходють. Говорют мужикам тем на подольше и нельзя от деревни той уходить.
— Да, нельзя, — подтвердил отец, удрученно и почти беззвучно — так, в общем-то, одним кивком, а не словами.
— Но мужики те никогда не проходят нашу деревню, чтоб в питейник не завернуть и по кружечке эля не пропустить. Ты б там и засел сейчас да обождал их. Они по-всякому скоро возвернутся — время им ужо, да и праздник Великий на носу.
Так и порешили. Отец уехал с братьями, чтоб тех мужиков из Долины караулить, а вот Эль с Гавром пока остались у тетки Вьюжаны — намаявшись уже с этими поисками, отец не был уверен, что и в этот раз все получится.
Время теперь тянулось дольше прежнего. День, кажется, все светит и светит, а вечер, который в зимнюю пору обычно не заставляет себя ждать, нынче топчется где-то за горизонтом.
Так прошло семь дней… десять… в общем все сроки установленные Ясенем для тех мужиков прошли, а отца, даже одного, все не было.
Эль начала изводиться, волнуясь уже и о нем.
И казаться ей стало, что теперь бросили ее все и останется она одна в этой забытой людьми и Создателем деревне. И вся жизнь ее так и пройдет — в малых повседневных делах да в выглядывании в окно. Надумав себе всяких горестей, в мнительности своей стала она уже замечать, как жалостливо смотрит на нее тетушка Вьюжана и придумала себе, что та что-то знает, а ей убогой не говорит. И неизвестно до каких размеров дорастила бы она на таких-то думах «жучищу-червячищу», на которого уже и у Гавра-то сил не хватало, если б однажды утром все и не разрешилось.
На тринадцатый день как уехал отец, в аккурат на Великий праздник, они с теткой Вьюжаной потрапезничав и переделав все дела, которых при двух-то жилицах в доме и не осталось совсем, разошлись по своим комнатам. Эль, усевшись на кровать и глянув в окно, наполовину заваленное снегом, стала в тоске снегирей скачущих по веткам считать да опять «жучка» «кормить».
И тут услышала она вроде, что где-то совсем рядом раздался топот нескольких лошадей. Но тут же решила, что это ей кажется — не раз уже слышала и не два, а выбежав на крыльцо, только припорошенную снегом дорогу видела да дома соседские, дымящие в отдалении. И не пошла в этот раз смотреть…
А Гаврюшка тем не менее с кровати соскочил и к двери направился. А потом стал в щелочку принюхиваться и скрестись.
— Да прекрати ты, наконец! Нет там никого! Это ветер на склоне гуляет. А идти на него смотреть нам и не нужно — скоро сам чей придет, давно что-то не наведывался, — удрученно и, вроде как, с раздражением, сказала коту Эль. Но тут раздался скорый топот шагов по лестнице и дверь их комнаты резко открылась.
А на пороге комнаты встала женщина, укутанная в рыжий лисий мех и белый пуховый платок. И что-то в этой женщине вдруг взволновало девочку, что-то зацепило, да не красота ее, не одежда богатая, а что-то другое, глубинное, из души идущее…
А тут солнышко, обычно редким гостем наведывавшееся в окошко, уткнувшееся в гору, вдруг решило заглянуть и глаза гостьи высветить. Как увидела их Эль, один зеленый, а другой синий, так и вспомнила она эту женщину:
— Мама? Мама… мамочка! — и кинулась к ней, забыв все обиды, все слова злые, что готовила для этой встречи столько дней. И прижалась к ней. И заплакала.
А шуба на маме распахнулась, и дыхнуло оттуда родным, но почти забытым — лавандой терпкой, которой вещи перекладывают, лимонной свежестью — мылом любимым маминым и еще чем-то сладостным, что к запахам никакого отношения вообще не имеет.
А в следующий момент ее прижало к матери еще теснее — это отец подошел и обнял их обеих. И поняла вдруг маленькая Эльмери, что такое счастье, о котором люди так много говорят, а вот показать никто и не может.
Сборы были недолгими. Повозка их почти неразобранная так и стояла под навесом во дворе. Только и дел-то было, что пони оседлать да теплые вещи одеть.
Ехали они долго — сначала до деревни, в которой Ясень с семейством жил, а потом и в лес углубились. Дорога, что под ноги им ложилась, была расчищена, даром, что между склонов да по ущельям бежала. Но приметила Эль, что сразу за повозкой стелилась легкая поземка, дорогу ту, заметая — вот поэтому и не мог отец ее найти столько дней! Как и говорила им старенькая дина Лесняна — не зная пути, в Долину не войдешь.
Когда лес и горы вокруг стали накрывать ранние зимние сумерки случилась и первая в жизни Эль встреча с таким чудом, как Око дорог. Первый раз ступать в колышущееся марево было ой, как страшно! Уж и сопровождающие их мужчины скрылись в дрожащей зыби, и повозку аккуратно через нее провели, и даже отец уже ступил в темнеющий проем, а Эль все стояла в сторонке и не решалась к Оку тому приблизиться. Но когда мама взяла ее за руку — то, вроде, и ничего, нормально прошла.
А в деревню они въезжали уже потемну. Первое, что увидела девочка — это большой костер на площади да окружавшие ее высокие дома из почерневшего камня. И видом своим напомнили они девочке не крестьянские коттеджи, не городские особняки, а величественные древние донжоны господских замков, виденные ею в пути — основательные, тяжеловесные, построенные на тысячезимия.
Но в это время, пока она разглядывала дома, их небольшая процессия успела полностью втянуться на площадь, и стало видно, что там происходит. Музыка, которую они слышали еще возле пещеры с Оком, здесь звучала громче. Костер же, оранжевым заревом видимый ими весь путь вдоль скалы, теперь выглядел огромным пышущим жаром столбом, а вокруг него под мелодичный напев… танцевали призрачные девушки с крыльями бабочек.
Эль так и замерла, машинально натянув поводья своего пони.
А девушки кружились и взлетали, двигаясь созвучно трелям флейты и переливам ребека, трепеща разноцветными крылышками в такт звонким колокольцам. Сквозь их тела и не менее прозрачные развивающиеся одежды проглядывали то языки пламени, то темные дома, а то и обычные люди, которых тоже на площади было немало. А между танцовщицами кружились яркие крупные стрекозы.
Очнулась девочка, когда мама ее по руке потрепала, да видно уже не в первый раз.
— Ты тоже так сможешь годика через три — когда девушкой станешь. Мы всегда на Великие праздники танцуем. Многие специально для этого из Мира на пару дней возвращаются, — с понимающей улыбкой сказала она. — А теперь пора в дом. Там тебя уже твоя бабушка заждалась.
Эль пришпорила пони и направила его за маминым конем, но глаз от потрясшего ее зрелища отвести не смогла — так и продвигалась, вывернув голову.
Благо и ехать далеко не пришлось — первый же слева дом оказался бабушкиным.
Величественная дама, что ожидала их в большой комнате похожей на главный зал замка, ни старенькой, как дина Лесняна, ни даже пожилой, как тетушка Вьюжана, не выглядела, и бабушку, в понимании девочки, жившей до этого дня среди людей, ничем особым не напоминала. Разве что двумя седыми прядями в огненно рыжих, таких же как и у них с матерью, волосах, двумя крыльями ложились от висков по высокой прическе, да легкой сеточкой морщинок вокруг глаз с тяжеловатым проницательным взглядом, которые и разглядеть-то можно было, только если присмотришься.
