С тобой воспоминаний много связано. Но самое яркое-странное — я очень творог любила, да и сейчас люблю, рассыпчатый, со сгущенкой — помню, как пришла домой и, открыв холодильник, увидела много больших пакетов с рассыпчатым творогом; изумившись, с чего это ты вдруг мне гостинцев заготовил, уже намеревалась, истекая слюной, залить все это дело, вскрыв пакет, сгущенкой, как вовремя подоспевший на кухню Доцент спас твой заработок, давясь от смеха и предложив употребить мне «творог» по его прямому назначению.
Странно, но плохого я вообще не помню. Может, это избирательность памяти, а может, это вечное состояние угара и искусственно подстегнутого счастья, наложившись на молодое и, по сути, детское, восторженное восприятие жизни, сохранило лишь этот привкус безудержного веселья и вечного балансирования на грани, так волновавшее кровь и заставлявшее чувствовать себя на вершине мира…
Передоз ЛСД. Я знаю, многие его и сейчас считают байкой, однако я отлично помню тот день, когда, сожрав по марке и погуляв по летней солнечной Москве, мы небольшой компанией зашли к знакомым покурить, и, мучаясь от сушняка, я, ни о чем не думая, нормально так хлебнула из стоявшей на столе закрытой пол-литровой бутылочки Боржоми и передала ее дальше в руки кому-то из желающих попить.
Никто ж не знал, что так из Питера в Москву перевозили PSP, питерский аналог ЛСД, ваяемый молодыми химиками, в жидком виде, чтобы потом уже ею марки пропитывать.
Нас было двое, тех, кто хлебнул «боржомки», пока хозяин не заметил.
Дальше — космос.
— А девочка у вас уже умерла, мы ее откачивать не будем. Сухой голос врача «скорой» из небытия, сто долларов и уговоры отвезти в Склиф решили мой вопрос.
Рассыпчатость планет и безграничность маленькой песчинки, моя принадлежность ко всему и в то же время полное отсутствие Меня, реальности, измерений, планеты, Бог, неБОГ, умноженный в миллионы раз стандартный лсдшный трип при полном отсутствии контроля мозга.
Привязанные руки в реанимации. Склиф. Попытка воспринять себя и тело, космос в каждой клетке и все реальности, сменяющие друг друга, как в калейдоскопе.
Я сутки была в коме, Дима — меньше. (Тебя ведь звали Дима? Я не помню, знаю, что ты был, помню внешность, где ты жил тогда, но имя — нет.)
Кто-то из знакомых недавно рассказал про Диму, что, когда тот пришел в себя — единственное, что запомнил, как стоит вокруг него консилиум врачей, человек пять или шесть, и, глядя на него, кто-то спрашивает:
— А правда, что под ЛСД всех богов можно встретить?
— Нет, неправда, — отвечает он, закрывает глаза, и тут все они, всевозможные, выстраиваются в ряд перед ним: Шива, Кришна, Яхве, Зевс, Один и миллионы, миллиарды всевозможных богов и божков — стоят перед ним и улыбаются.
Родители забрали меня в тот же день, когда я пришла в себя, они же отвезли до дома Диму. Меня там не было — там был один мощнейший трип в руках перепуганных взрослых, заключенный в подростковом теле. Я помню лишь чувство благодарности родным за то, что мне не было сказано ни слова негатива, сдержанные мамины рыдания и мой непрерывный процесс путешествия по сознанию миров.
Меня впирало где-то примерно семь дней — бесконечно.
Я ложилась спать, просыпалась, ела, ходила, умирала, рождалась, плакала; могла носить лишь черное длинное платье — другие цвета начинали разворачивать трип и соединяться с телом и мирозданием в немыслимых вариациях, и я уже молилась всем богам, чтобы меня, наконец, отпустило. На седьмой день я поняла, что надежды вернуться в нормальное самосознание уже нет, — я начала даже забывать, как это, когда тебя не прет бесконечно.
Память услужливо преподносит странные обрывки воспоминаний о почти лысой голове — когда же я успела постричься-то, интересно? — Переход на Пушкинской, Макдональдс, люди-звери, люди-реки, гномы, эльфы, встающий перед лицом асфальт и проваливающиеся в окна небеса, слезы из глаз, да когда ж меня отпустит, господи! Храм на Никитской (почему мне кажется, что в нем венчался Пушкин?), с бабушкой, просящей подаяние:
— Помоги мне, деточка…
— Кто бы мне помог, бабушка!
— Бог поможет, зайди, помолись…
— Я с этим богом уже неделю расстаться не могу, бабушка.
— Да ты зайди, зайди, помолись, легче станет.
Зашла. Сидела на полу, перетекая из мозаики в иконы, рыдая и обещая бросить психоделики навсегда, если Господь сжалится надо мной и меня наконец отпустит…
Поняв, что и тут надежды нет, и опасаясь потерять остатки разума в путешествиях по изменяющимся прямо на глазах православным фрескам, я вышла. Трезвая. Вообще. Абсолютно. Безо всякого намека хоть на какой-то остаток ЛСД в мозгах. Задумчиво смотрела в небо, на снующих людей, дышала простым воздухом и молча отдала бабуле все, что было, оставив только денег на метро.
Обещание сдержала.
О психоделиках забыла навсегда.
Однако экстази, кокаин и амфетамины относятся к другой группе сильнодействующих наркотических веществ.
Чем я и не преминула воспользоваться.
И снова круговорот воспоминаний, уцелевших от хронологии девяностых годов.
Первые рейвы: тысячи людей в едином порыве счастья танцуют под ровный бит оглушающей музыки. Потные, разгоряченные, радостные широколобые жители московских окраин, прожигающие свои заработанные рэкетом бабосы, с восторгом и наркотической влюбленностью в глазах окружали нас, модную молодежь, дающую им новое удовольствие, которое добавляло в грустную прелесть их бандитской романтики беспечный угар техно и сладостный неостанавливаемый порок экстезийной любви.
Пати за пати — домашние, клубные, закрытые, общедоступные, дневные, ночные. «Пентхауз» — он так и остался для меня эталоном всех клубов, где счастье, угар, веселье и все это еще такое новое и еще не приевшееся и не прискучившее, «Третий путь», неизменно ассоциирующийся у меня (интересно, почему?) с пьяным улыбающимся Мишей Венгеровым в растянутых трениках, уговаривающим меня ебнуть водки:
— Вот это модно! Все эти ваши экстази и кокаины — гавно. Водка — вот что пьет интеллигенция! Сегодня у нас антинаркотическая пати!!!
Клубы, клубы, клубы, неизменный Бо Титомир в окружении пышногрудых барышень, вальяжно наблюдающий за нашим вечным стремлением погрязнуть в неудержимом соблазне порока и разврата, подогреваемом приятно холодящими носоглотку препаратами, заливаемом диким количеством виски и отполированном приятным кругляшом с выдавленными значками известного мужского журнала и не менее известного гиганта немецкого автопрома — уж не оттуда ли пошла мода именно на эту марку машин?
Со своими легкими понтами наркотической элиты стоящий особняком «Птюч». Компас Врубель сидит за барной стойкой, потягивая пивко, и злобно матерится на диджея, у которого закончилась пластинка, а он не успел ее сменить. Он же в приступе паники бьет себя пивной бутылкой по лбу, вспомнив, что он и есть тот самый диджей-растяпа.
