Я же, как пионервожатая, выступала не только переводчиком, но и корректировщиком, смазанного различными видами кубинских радостей, восприятия своих друзей, оценивая красоту девушек, желающих присоединиться на один вечер к шикарной мужской компании. Девушек было много на любой вкус и кошелек, выбирай — не хочу. Корректировать выбор приходилось часто. Один-единственный раз мы все вместе сошлись во мнении что да, это она — Богиня! — и именно в этот раз нам не повезло.
Увидев эту неземную красоту, самый страстный наш мужчина побежал договариваться.
— Ампосебле, — грустно качая головой, отвечают ему.
— Как ампосебле? — не понял поклонник, а если столько денег?
— Но, ампосебле, — она была непреклонна.
Сумма увеличилась вдвое. Нет. Ампосебле. Втрое. Нет. Вчетверо. Нет. Дошло до 200 долларов — немыслимая цена. Девушка чуть не плачет, ее товарки завидуют, крутят телами, чуть не бросаются на нас, глаза горят, мы в непонятках. Решаем, может, не верит, что ей столько заплатят. Достаем деньги, показываем.
— Ноу!!! Ампосебле! — казалось, она сейчас разрыдается.
— Ну почему? Почему ампосебле? — ее поклонник сам был близок к отчаянным слезам.
Тут сзади к нам тихо так подходит дряхлая старушка и, отозвав в сторону, шепчет:
— Медикал ампосебле. — И тут до меня доходит — месячные у нее!
Так и не сложилось их совместное счастье.
Медикал, блин, ампосебле.
Наши дни в Гаване сложились в один прекрасный веселый фейерверк неожиданностей, расслабленности, свободы и яркой радости. Мы обследовали все закоулки города и, даже, нашли дом Лаки Лучиано; мы бухали в забытых богом задрипанных кафе, танцевали сальсу с местными бандитами и проститутками; меняли проколотое колесо машины прямо на центральной площади города, окруженные зеваками и желающими помочь очень понятным советом на чистом испанском; смеялись над презервативами, которые продаются в упаковке вместе с вкладышем с рассказом про Че Гевару, Фиделя Кастро и листовкой о правильном пути компартии; выгнали как-то раз диджея из-за вертушек на дискотеке и поставили играть Тото нашу музыку; попали в сильной шторм на набережной, когда волны, перекатывающиеся через мол, были такой высоты, что чуть не сбивали проезжающие по прилегающей дороге машины; слушали нереально красивое пение менестреля в кафе на кафедральной площади и влюбились в этот город раз и навсегда.
Но было пора собираться в обратный путь. Сначала — в Варадеро за вещами, а потом — в январскую промозглую и суетную Москву.
Гавана не только подарила нам чудесный отдых, она еще и сотворила настоящее чудо, сломав последние преграды в моей дружбе с Ташем.
Мы сидели в Чайнатауне, в самом задрипанном кафе, с исписанными маркером стенами (в основном надписями в стиле «здесь был Вася» на всех языках мира), пили несчетное количество мохито, смеялись друг над другом, особенно над страдающим от несварения Мартином, Воля подтрунивал над моим мрачным выражением лица, а Таш ласково меня защищал, объясняя, что я — тундра, отмороженная и другого от меня ждать сложно.
Я лениво отшучивалась, думая о своем, краем уха слушала разговоры за соседними столами, цедила очередной мохито, и, как говорится, ничто не предвещало драмы.
Возможно, спусковым крючком стало какое-то случайно кем-то сказанное слово. Или взгляд мой наткнулся на что-то, что задело какие-то струны у меня в душе. Или, вообще, просто, пришло время для этих слов и слез.
Меня прорвало. Я резко повернулась к Ташу и неожиданно даже для самой себя начала говорить. Тихо, быстро, жестко, не давая ему вставить ни единого слова. Я высказала ему все. Все, что все эти месяцы кипело, варилось, бултыхалось у меня внутри, мучая меня и не поддаваясь осознанию.
Я говорила о том, как мне больно.
Как я считаю его виноватым.
О том, что я знаю, что он ни при чем, и не виню его. Да, вот так противоречиво и нелогично. Но все же.
О том, как я не знаю, как мне жить дальше.
Как мне страшно.
Как разрушен мой мир.
Как я не знаю, что думать и что мне делать. Что я его ненавижу за то, что он выжил, а мой Ричи — нет. Что понимаю, насколько ему тяжело вспоминать об этом. Что знаю, как он страдает и как бы хотел все изменить.
И, Таш, я простила тебя.
Точнее — нет, не простила, а не виню.
Слышишь меня? Понимаешь?
Я очень хочу тебя ненавидеть и обвинять, но я не могу, я знаю, тебе не менее больно, и ты винишь себя сам пострашнее, чем я.
Не вини. Я простила.
Так просто случилось. Понимаешь, Таш?
Так. Просто. Случилось.
Ты сидел рядом, он умер, ты выжил.
Я простила тебя за то, что умер он, а не ты.
Понимаешь, о чем я? Слышишь меня?
За столом все молчали. Я говорила. Мои слова не всегда отражали то, что именно я хотела сказать. Но все понимали, о чем я. Таш понимал. Я знала, что он слышит то, что мое сердце кричит, а не я.
Про то, как мы делим с ним одну боль на двоих.
По-разному, да. Но одну на двоих. По имени Ричи.
Жена и друг, сидевший в момент смерти с ним в машине.
Он понимал, что я пытаюсь ему объяснить.
Что я бы не выжила без Таша. Что для меня был вопрос жизни — ненавидеть его и обвинять, пусть глубоко внутри, порывами, но все же.
Таш это знал. И он так же внутренне, молча, соглашался с моими обвинениями, терпел их и еще сильнее винил себя сам. Мы, как никто, поддерживали друг друга в эти месяцы. Тем, что были близки, дружили, и эта любовь, с которой мы относились друг к другу, слово спасательный круг, не давала нам утонуть во мраке самообвинений и боли.
Я говорила долго и сбивчиво. Таш молчал, внимательно слушая и не глядя на меня. Мартин и Тото, склонив головы, пили мохито. Володенька пытался было перебить меня, чтобы разрядить обстановку, но Паша еле заметным взмахом руки остановил его.
Я выдохлась и замолчала. Слова кончились. Таш поднял голову и посмотрел на меня. Он не ждал ничего, просто я вдруг поняла, что именно ему сейчас нужно еще услышать.
— Прости меня тоже, пожалуйста, Таш…
— Ты понимаешь, что ты как кровная сестра мне? Я всегда буду рядом с тобой, слышишь, всегда!
Он обнял меня, и я разрыдалась.
Мартин, вытирая слезы, встал, обогнул стол и обнял меня с другой стороны.
— Ну что ж, я тоже тогда, — пробубнил Воля и, неудобно согнувшись над моим стулом, умудрился обнять всех троих, еще и целуя при этом в макушку то меня, то Таша, то Мартина.
От нелепости ситуации сквозь слезы меня начал пробирать смех.
Все еще всхлипывая, я, приоткрыв один глаз, оглядела лица окружавших меня мужчин, выражавших крайнюю степень сочувствия. Они выглядели настолько комично в этом задрипанном кафе в Чайнатауне Гаваны, за столом, заставленном стаканами — уже пустыми и еще не допитыми, — что я не выдержала и рассмеялась, вытирая, точнее сказать, размазывая по лицу сопли и слезы.
