В дедушкином доме меня всегда любили. По-прежнему здесь я был персоной номер один. Отец хмурился, он был, конечно, родным сыном дедушки и бабушки, и его тоже любили, но было заметно, что не так, как меня. Может быть, он ревновал меня? На людях он не показывал своего раздражения и был ровен в разговоре. Но дома, в присутствии матери его настроение становилось неустойчивым. То он преувеличенно любезно говорил ей, какой Павлик «справный» (правда, «дуже веснянкуватый») и какая она красавица, ну прямо «квитка польова», то вдруг неизвестно от чего мрачнел, становился раздражительным и обзывал ее и меня непотребными словами. Бывало и того хуже: он начинал быстро ходить по дому, громко топая сапогами по земляному полу и заполняя своей фигурой все пространство. Лицо его наливалось кровью, глаза стекленели, делались безумными и из оскаленного рта вырывались хриплые ругательства: «Мать-перемать! Кругом одна сволота! Курвота продажная! Срау бы са пэс!» Кого он ругал, то ли нас, родных, то ли посторонних врагов, понять было трудно. Срывы были редкими и совершенно непредсказуемыми. В такие моменты лучше было ему не перечить, и мы с матерью от греха подальше выбегали во двор и тихо сидели на призьбе, прижавшись друг к другу и дрожа от страха, пока шум в доме не стихал. После этого мать долго плакала и говорила, что вся беда оттого, что тато сильно контузило на войне.
Шло время, но состояние страха не покидало нас с матерью, а между мною и отцом нарастало отчуждение, причины которого я не мог понять. Зная, что он контуженный, я изо всех сил пытался не раздражать его, но он при виде меня сам заводился, почему-то сразу мрачнел и пускал в ход свои оскорбительные прозвища. Чего он злобствовал, было непонятно.
Однажды ночью, проснувшись, я нечаянно подслушал разговор отца с матерью.
«Докия, почему он такой рябый?» – спрашивал отец. Я понял, что разговор шел обо мне.
«Ты же знаешь, Васылю, в детстве у многих – веснушки, не только у нашего», – тихо отвечала мать.
«Но в нашей родове не было ни одного веснянкуватого».
«Зато среди моих таких дуже багато».
«Обличчем он совсем поганый и не похож ни на тебя, ни на меня…»
«Он похож на мого батьку: такой же низенький ростом и с большой головой. До старости мой тато тоже был конопатый».
«Да, я помню его». – В то время маминого отца, дедушки Харлампия, уже не было в живых.
Может, думал я, он считает, что я не родной его сын. Может, и в самом деле он не родной мне отец. Мы с ним совсем не похожи друг на друга.
Я не знал, что мне делать и как себя вести.
Единственное, что оставалось, – ждать и надеяться, что все образуется. Казалось, со временем все должно само собой устроиться.
Нам бы всем радоваться надо тому, что закончилась наконец страшная война, что мой отец, солдат, дважды раненый и дважды сильно контуженный, один из немногих, кому повезло выжить, вернулся домой. Мы, родные, должны были денно и нощно стоять на коленях и благодарить за него Всевышнего. Отцу было тогда всего 30 лет, и внешне был он – черноволосый, кучерявый, пригожий лицом, статный и могучий. Когда шел по улице, многие засматривались – красавец! У большинства моих приятелей отцов вовсе не было, а мне повезло. Но с самого начала наши с ним отношения не заладились и с каждым днем становились хуже и хуже. Я понимал, что нужно быть послушным, иначе нельзя, но унижений от отца терпеть не мог. Он же, видя мою неподатливость, пытался силой подмять меня. Я стал избегать его, хотя это плохо удавалось, потому что мы жили в одном ветхом домике и по бедности ели из одной миски.
В тот злополучный вечер мы с Иваном сидели на призьбе и мастерили змея. К куску пергаментной бумаги, которую принес мой друг, нитками мы привязали тонкие лучинки из стуга (тростника). Оставалось из тряпок сделать хвост. Моток суровых ниток был припасен заранее.
Солнце висело над самым горизонтом. Было тепло. Откуда-то наносило терпкий запах отцветающей сирени и сладкий аромат гроздьев белой акации. Над густой травой и зеленью в нашем огородике – ядреной картофельной и морковной ботвой, остролистыми перьями лука и чеснока, несмелыми побегами фасоли и бобов – летали, посверкивая медными крылышками и издавая низкий машинный звук, медлительные, как бомбовозы, хрущи. Мелькали стремительные ласточки, которые охотились за жуками. Гнездо ласточек лепилось прямо под стрехой нашего домика, и там уже кто-то попискивал.
– Слушай, – сказал Иван, – ведь хвост можно сделать из веревки.
– Точно.
Я пошел к сараю, нашел среди старого барахла кусок веревки, и мы стали мастерить хвост. Мы так увлеклись, что не заметили, как появился отец. Он молча прошел мимо нас с Иваном. Не замечая. Будто нас и не было. Был он какой-то странный: шел подчеркнуто прямолинейно, не поворачивая головы. Может, был выпивши? Не знаю.
Нам с Иваном не удалось доделать змея, потому что вскоре мать позвала:
– Павло, вечеряти!
Когда я вошел в каса маре, то сразу понял: что-то не так. Обстановка была накалена. Родители о чем-то громко спорили, но при моем появлении резко замолкли. Отец сидел на лавке за столом, лицо его было налито свекольной краснотой, а отрешенный диковатый взгляд был устремлен в окно. Он явно был на грани срыва. Мать возилась у печки.
– Сидай з батьком! – велела она мне.
Я сел на свое обычное место на лавке, рядом с отцом.
Мать налила щей в нашу большую семейную миску и поставила на стол, потом на белый рушник вывалила из чугуна мамалыгу и подала ложки, те самые, трофейные. Ложки были больших размеров, но самая большая, настоящий черпак, досталась мне.
Отец зачерпнул из миски, попробовал варево и вдруг лицо его перекосило:
– Ты шо насыпала, стэрва? – заорал он. – Я шо, свиня, чи шо?
– Вася, успокойся! – начала было урезонивать его мать.
Но того уже забрало и понесло.
– Курва! Тварь продажная! Как обращаешься с фронтовиком? – злобно кричал батько.
– Что ты такое говоришь? Остынь.
– Не-е-ет, правду люди говорят…
– Что тебе наговорили твои люди?
– Всякое наговорили… Срау бы са пэс!
Отец замолчал, но вдруг, все более озлобляясь, выкрикнул то, о чем в нашей семье (тем более в моем присутствии) говорить было не принято:
– Пока мы на фронте били фашистов, вы… вы… Вы тут блядовали с румынами…
Обвинение было настолько диким, что мать, всплеснув руками, замерла как соляной столб и, ни жива ни мертва, еле вымолвила одеревеневшим языком:
– Что ты такое говоришь, Вася? Побойся Бога.
– Так и было. Все вы курвы, твари продажные.
– Это неправда! – заплакала мать. – Я чиста перед тобою и перед Богом.
– Твой Бог больше не будет защищать тебя…
