Спокойная ходьба привела голову в порядок. Будь что будет, думал я. Если Шмаркатый еще не успокоился, то – ничего не поделаешь – придется драться. Я, конечно, виноват, но бегать больше не буду…
Моя Флорика спокойно паслась вместе с другими коровами. Несколько пацанов играли в «чику». Сяньки нигде не было видно.
– Ты куда пропал? – увидев меня, спросил Ленька Драган. – Ты что, дрался с Сянькой?
Я молчал, не зная, что сказать. Ведь никто не видел, чем мы там, на холме, занимались. Никто не видел, что я просто бежал от Шмаркатого.
– А где Сянька? – спросил я.
Оказалось, он вернулся примерно час назад, когда коров и пастухов у озера уже не было: все разбрелись по долине. Сянька нашел свою корову и ушел.
Просто ушел. Молча, ничего никому не сказав.
Васька Кривой со своим козьим стадом тоже откочевал к Берестечке.
* * *
Сяньку я долго не видел: он на нашем пастбище больше не появлялся. Но после инцидента с ним я обнаружил, что в окружающем мире что-то изменилось, стало не таким, как было.
Удивительно было то, размышлял я, что Шмаркатый, про которого все знали, что он, такой вроде бы недалекий умом, всеми презираемый и униженный, он, такой вроде бы трусливый и подловатый… именно он неожиданно озверел и бросился с ножом на обидчика. На меня – недрачливого Фенимора!
Наверное, впервые в своей жизни он увидел, что кто-то его может бояться.
Больше часа, упиваясь злобой, он гонялся за противником по долам и холмам и, к его удивлению, тот – то есть я – бежал, не пытаясь защититься… Бежал от него, Шмаркатого… Значит, боялся его. Шмаркатого…
Меня он заставил посмотреть со стороны на себя, еще недавно такого, вроде бы, умного и смелого…
Долго все это не давало мне покоя. Мучило.
Никто из пацанов не осуждал меня, не называл трусом. Я пытался успокоить себя: ведь времени на раздумье не было, и бегство казалось естественным выходом. Единственно разумным.
Да, подсказывал кто-то изнутри, ты поступил разумно. И естественно. Но недостойно.
А как надо было? Не убегать? Драться?
Не знаю…
Ведь, как ни крути, я был виноват. Я, Фенимор, спровоцировал Сяньку.
Как быть – я не знал. И спросить было не у кого…
Осенью того же года я записался в секцию бокса при Доме офицеров.
Через полтора года, выступая публично на ринге, я уже считался одним из лучших бойцов города в первом полусреднем весе. И приобрел некоторую неприкосновенность.
Но в подлые игры вроде «бабы-орбы» больше не играл.
* * *
После окончания средней школы я уехал на учебу в Москву. Раз в год, обычно летом, приезжал к родителям в наш дом на улице Маяковского.
Однажды, проходя мимо дома семьи Царану, я неожиданно лицом к лицу столкнулся с Сянькой, которого не видел несколько лет. Он держал в руках ком ветоши и что-то по-хозяйски протирал в кабине самосвала «Газ-51», который стоял у знакомого мне глухого высокого забора.
– Здорово, Фенимор! – узнав меня, закричал бывший… сказать «приятель» – нет, приятелями мы никогда не были, сказать «враг» – тоже неверно: Шмаркатый не был моим врагом.
– Привет, Сяня! – выбрал я наиболее джентльменскую форму обращения.
Он был все того же роста, что в отрочестве, но сильно раздался в плечах, цилиндрическая голова, стриженая под ноль, по-прежнему была втянута в плечи, он все больше склонял ее влево.
Я достал «беломорину», закурил и предложил ему.
– Нет, нет! – замахал он руками. – Мы не курим.
Я забыл, что их семья – сектанты: табака не курят, вина не пьют.
Держался Сянька уверенно, говорил баском:
– Говорят, ты на учителя учишься?
– Да, учусь.
– У учителей же маленькая зарплата.
– Ну, что будет – все мое. Проживу!
– А я закончил семь классов и дальше дело не пошло.
– Жаль.
– Не-е-ет, я не жалею. Выучился на шофера, у меня второй класс. Хорошая зарплата, всегда есть калым. – Кажется, он начинал хвастаться: – Образованных дураков много, а хороших работяг мало.
Где-то я уже слышал подобные суждения: о передовой роли работяг и гнилой роли говнистой интеллигенции.
– Значит, ты считаешь, что грамотеи не нужны?
Сянька на секунду задумался: видать, так вопрос перед ним не возникал.
– Нет, – сказал он. – Вроде бы нужны. Но больно много он них мороки. – Ну, не Шмаркатый, а философ Ницше и доктор Геббельс в одной упаковке.
– Вот ты, – ткнул он пальцем в меня, – все читаешь-читаешь, всю жизнь учишься, а чего добился? Какой с тебя толк? – Самоуверенность, если не сказать беспардонность, Сяньки сегодняшнего явно не вязались с его прежним обликом.
Да, действительно, подумалось, какой с меня толк?
– Ну, может, еще что-нибудь из меня выйдет…
– Может, – нехотя согласился человек, которого долгое время я считал дефективным. – А из меня уже вышло то, что нужно. – И он самодовольно засмеялся, обнаружив наконец-то свое превосходство надо мной, грамотеем-неумехой, и дернулся рукою в мою сторону, по-видимому, желая покровительственно похлопать меня по плечу, но на полпути что-то его остановило.
– Йедем дас зайнен! – заметил я.
– Что? – не понял Сянька.
– Так было написано на воротах немецкого концлагеря Бухенвальд: «Каждому – свое!»
– А-а-а… А ты откуда знаешь?
– В книжках читал.
– Врут твои книжки. Брешут. – Ну что ж, такое мне тоже доводилось слышать раньше.
Собственно, говорить больше было не о чем: общего прошлого у нас почти не было, если не считать нескольких, не очень приятных, эпизодов. Но с моей стороны было бы бестактным напоминать о том, как его дразнили и забрасывали камнями пацаны и как наказали и обещали кастрировать охранники бахчи.
– Слушай, – вспомнил я, – а как поживает наш друг Васыль, знаток поэзии Баркова?
Сянька задумался и философски поведал о том, что вот кому в жизни не повезло, так это Трындысылю: он всегда подворовывал понемногу, его ловили и ненадолго сажали. Но недавно он попался по какому-то крупному делу и получил большой срок. Сидит.
Жаль. Обстоятельства часто бывают крутыми, случается, ломают человека. Но все же каждый выбирает свою дорогу сам. Так я считал.
Я собрался было идти, но вдруг мой собеседник напыжился – ему, наверное, казалось, что теперь он имеет право смотреть на меня свысока, – и, широко расправив грудь и устремив на меня горделивый взор, промолвил, четко печатая слова:
