Я лежал на кушетке совершенно голый. Мучительно хотелось оторвать голову от скользкой поверхности и посмотреть на себя: что там еще осталось. Но при малейшем движении начиналась тошнота. Женщина протирала меня влажными тампонами – купать было невозможно, – мазала вонючими специями, перевязывала и все свои действия сопровождала монотонной, может быть, специально лишенной всякого выражения, речью о том, что надо потерпеть, она понимает, что мне больно, но это сейчас, потом будет легче и все образуется, надо успокоиться, скоро придет доктор, очень хороший доктор, он тебя вылечит, он и не таких вылечивал, но, наверное, понадобится операция и, может быть, не одна…
Вошел толстый мужчина в белом халате. Доктор. Медсестра стала докладывать:
– Андрей Дмитрич! Больной Крёстный Павел, поступил со строительной площадки с множественными ушибами и рваными ранами на голове, груди и конечностях. Давление 145 на 90. Пульс учащенный, стабильный.
– Понятно, – сказал доктор и, устало глянув из-под мохнатых бровей на меня, распростертого на кушетке, стал запихивать в уши трубки стетоскопа.
– Дыши!.. – негромко требовал он, и я дышал. – Дыши!.. Глубже!.. Еще!.. Не дышать!.. Тэ-эк… Голова кружится?
– Да, сильно…
– Тошнит?
– Сейчас уже меньше.
– Сознание терял?
– Да, – отвечал я.
Доктор осмотрел раны на голове, потом на груди, на руках, стал обстукивать внутренние органы и резко надавил пальцами на низ живота:
– Больно?
– Да, – застонал я.
– Тэ-эк, а здесь, – он надавил в районе печени.
Я резко дернулся и чуть не подпрыгнул от боли.
– Тэ-эк… Похоже, есть ушибы внутренних органов. Нужно будет, – это уже сестре, – направить его на дополнительное обследование. И немедленно – на рентген: сделать снимки грудной клетки, позвоночника и таза.
Доктор продиктовал медикаментозные назначения и ушел.
Медсестра обработала раны на голове и забинтовала в виде чалмы, наложила пластыри и бинты на повреждения на груди и конечностях. Затем меня одели в казенную пижаму, и двое санитарок повезли на каталке по длинным коридорам на рентген, потом на лифте подняли на третий этаж и доставили в крайнюю, угловую палату 301. Я спросил, что за палата?
– Для тяжелых, – сказала одна из санитарок, и мы въехали в квадратное помещение, в котором стояли четыре заправленных койки, все пустые.
Меня, как мешок с ценным грузом, бережно переложили на кровать, у которой под панцирной сеткой оказался шит из толстой фанеры.
– Это еще зачем? – спросил я.
– На случай, если у тебя поврежден позвоночник.
Ничего себе, подумал я. Еще и позвоночник.
Принесли «утку» и «судно» и, особо отметив, что мне нужен покой, ушли.
Я первым делом стал осматривать свое новое место обитания.
Два белых матовых шара свисали с потолка. Белые меловые стены свежей покраски. Кровати обычные. Странными были окна: их было два, и оба затянуты плотным черным сукном, прибитым к раме еще и деревянными рейками. Входные двери тоже обиты сукном. Похоже, что это было сделано для полной звукоизоляции от остального мира тех, кто находится в палате.
Интересно. Мне предписан покой, это хорошо: я, конечно, хотел бы «забыться и уснуть», но уснуть нормальным сном, а не «тяжким сном могилы».
Возможно, место, куда меня поместили, изначально предназначалось не просто для тяжелобольных, а – для отходящих. Отходящих в мир иной?
С такими догадками и соображениями я попытался уснуть, но боли, то сверлящие, то тупые, от которых временами замирало и останавливалось сердце, боли, набегающие волнами и безостановочно терзающие все кости и потроха, придавливали к фанерному ложу. Все, что я мог, – это беспрерывно стонать и время от времени вскрикивать от неожиданного прилива обострения в том или ином месте.
Через полчаса принесли стойки с капельницами и в меня начали вливать какие-то жидкости. Влили много чего-то, капание продолжалось и после полуночи. Временами казалось, что наступает облегчение. Потом выключили свет, и я остался один в полной темноте.
Я ощущал смертельную усталость, надо было поспать. Хоть немного. Однако именно это никак не удавалось. Пытался отвлечься от обступившего меня со всех сторон несчастья, и тогда в голове начиналась свистопляска каких-то обрывков мыслей и видений. Я открывал глаза, всматривался в удушливую темноту и снова и снова просчитывал свои шансы на жизнь. Если сильно повреждены печень, почки, сердце, голова и еще позвоночник, то… Итог получался нерадостный: шансов было мало. Вдобавок повысилась температура: я горел.
Вслушивался в звуки, доносившиеся издалека: это были стоны больных, лежащих в других палатах. Где-то включили воду, и она шумно вытекала из крана. Далеко-далеко урчала машина. Снова начиналась дикая дергающая боль в районе печени, я нажимал кнопку звонка и кричал:
– Сестра! Сестра!
Долго никто не шел. Но я все звал и кричал.
Наконец пришла сестра. Это была молодая девушка, лет двадцати трех, которую – я уже знал – звали Оля. Она нагнулась ко мне:
– Что случилось, Паша?
От нее пахло не только больницей, но и свежим степным воздухом, словно она только что вбежала с улицы.
– Все болит. Помоги.
– Хорошо, милый. Я сделаю тебе уколы: жаропонижающий и обезболивающий, и тебе полегчает.
– Пожалуйста. И принеси воды.
Через какое-то время она напоила меня, сделала уколы, села на мою кровать, взяла своими белыми пальцами мою дряблую безжизненную руку и стала считать пульс.
– Все будет хорошо, – сказала Оля. – Успокойся и постарайся уснуть.
Она ушла, и мне в самом деле немного полегчало.
Утром меня кое-как умыли, взяли анализы крови и мочи, накормили с ложки манной кашей и сделали пару уколов.
Начался обход. Лечащий врач – его звали Николай Маркович – осмотрел меня и, выслушав доклад сопровождающей его медсестры («давление нормализовалось, но температура 39,3, постоянные жалобы на боли, анализы…»), продиктовал назначения и ушел.
Ближе к обеду пришел Иван Иванович, молодой начальник нашего строительного участка. Его не пускали в палату, но он как-то пробился.
– Ну как ты? – спросил он.
– Пока живой.
Он принес редкостный деликатес – сушеную дыню, желтовато-коричневые кусочки которой были спрессованы в брикет внушительной величины. Не зря пришел, подумал я мрачно, что-то ему нужно.
Иван Иванович был совсем еще молодой человек, зеленый и не умудренный подлым хитростям служебной дипломатии. Однако, вопреки моим предположениям, он не суетился, был спокоен, по крайней мере не заискивал и ни о чем не просил.
