Официант, средних лет грузин с толстыми сталинскими усами, вскоре принес вино на мельхиоровом подносе и с картинной деликатностью выставил фужеры на стол. Спустя некоторое время не менее живописно он продефилировал по залу с огромным, величиной с велосипедное колесо подносом, на котором дымились блюда с хачапури, которые он водрузил перед нами. Каждый лапоть хачапури был весьма впечатляющих размеров; в середине его благоухал растопленный буйволиный сыр сулугуни и колыхалась драгоценная яичная желтизна. Вся эта роскошь была обложена листьями салата, петрушки, кинзы и других неизвестных мне трав.
Обжигаясь, мы приступили к трапезе, воздавая хвалу грузинской кухне.
Потом, наетые и напитые, бродили вдоль кромки морского прибоя, вслушиваясь в шорохи набегающих волн, и говорили о разных разностях.
Поздним вечером я провожал Любу домой. Жила она в коммуналке с дедушкой и бабушкой в центре города на улице генерала Леселидзе. Это было далеко от Келасури.
Шли мы долго.
Неожиданно выяснилась любопытная подробность. Люба призналась, что интерес ее ко мне связан еще с тем, что ее отец и мать пару лет назад уехали в Сибирь и живут в нашем городе Братске. Отец работает где-то на строительстве ГЭС.
Вот это да!..
На следующий вечер ужин у Келасури повторился, и было все так же чудесно, как в первый раз, с той, правда, разницей, что я осмелился девушку поцеловать. Ее мягкие губы были немного солоноватыми и пахли мимозой…
На третий вечер после этого она не приехала, и я начал было беспокоиться. Но Люба вскоре появилась и объяснила, что у бабушки Нины был сердечный приступ, пришлось бегать в аптеку.
Было пасмурно, и мы снова пошли в ресторанчик. Заказали бутылку «хванчкары».
Пока пили вино, пошел дождь. Немного похолодало. Решили заказать кофе, который здесь готовили из натуральных зерен по-турецки, по какому-то секретному рецепту. Кофе оказался обалденно вкусным. Но дождь не прекращался.
Заказали еще по бокалу вина.
Мы сидели уже больше двух часов, однако дождь не только не унимался, но, похоже, начал усиливаться. Что делать?
Что в таких случаях можно и нужно делать, я не имел ни малейшего представления, но в один из благословенных моментов в моей голове щелкнул какой-то тумблер. После дополнительного приема вина появилась не свойственная мне находчивость. Взыграл кураж.
И я, заикаясь от одолевающей меня непривычной наглости, бросился на амбразуру.
– Пошли к-ко мне, – шепотом не то сказал, не то подумал я.
Девушка молча взяла меня за руку. И пошла…
Такие чудеса время от времени все еще происходят в этом мире. Никто толком не может объяснить, почему они происходят.
Много времени спустя Павел говорил, что в тот момент на Келасури его будто током стукнуло. А Люба только улыбалась и говорила, что ничего не помнит. Потому что мозги были отключены.
Поскольку до моего жилища нужно было – хоть недалеко, – но бежать под дождем, мы оба насквозь промокли.
Чтобы высушить одежду, надо было ее снять.
Пришлось снимать все…
После того вечера я с трудом выдерживал время, когда после занятий в институте появлялась Люба. Я привязывался к ней все больше и больше, и, кажется, она ко мне – тоже. Еще несколько вечеров девушка была со мной.
Она была нежна и застенчива. Сколько бы ни была со мной, нам никогда не хватало времени, и чем дольше мы были вместе, тем больше распалялись ее и мои желания. Казалось, что ближе к ночи внутри нее начинал работать вулкан, из жерла которого изливалась мощными потоками огненная лава. Я тоже был сам не свой, слегка одуревший, и во мне тоже все клокотало и фонтанировало. Неизвестно, сколько могло продолжаться это стихийное бедствие, если бы ближе к полуночи она не поднимала вдруг свою запрокинутую навзничь голову и, открыв покрытые дымкой тумана нездешние, неземные, невидящие глаза, не начинала отчужденно рассматривать ближние предметы и меня. Так она возвращалась в сумерки приюта нашей близости из какого-то далекого-далекого мира. И уже сев на кровать, трезвым и чужим голосом говорила:
– Мне пора.
Мы молча собирались, и я снова провожал ее домой. Никаких автобусов в это время ночи уже не было. Мы долго шли по безлюдным улицам, обнявшись или взявшись за руки, и обычно после всего молчали, не разговаривали. Всякие, даже очень хорошие, слова не произносились: они казались ненужными.
Каждый раз за квартал до своего дома Люба останавливалась, быстро и небрежно чмокала меня в щеку и убегала. Меня это всегда удивляло и немного озадачивало: по-видимому, дедушка с бабушкой совсем зашугали свою внучку, раз она боится приблизиться к дому с ухажером.
Все было чудесно, но на последнее свидание она не пришла. Возможно, опять что-то стряслось с бабушкой. Я терялся в догадках, но на размышление времени не оставалось: наступил апрель – мне нужно было уезжать, учебный отпуск заканчивался. Резо проводил меня на поезд Сухуми – Москва, и, поскольку мы с Любой так и не догадались заблаговременно обменяться адресами, я быстро написал на листке свой сибирский адрес и попросил приятеля при случае передать его девушке.
Я долго не мог прийти в себя после столь неожиданного и непонятного расставания с Любой, так пылко и страстно разделившей со мной первый в моей жизни курортный роман. Возможно, предположил я, в конце концов она решила порвать со мной отношения, пока они не переросли в достаточно серьезные. Но почему она ничего не сказала мне? Чем больше я думал о Любе, пребывая уже в своем таежном поселке, тем больше понимал, что не просто скучаю по ней, ее мягким губам, нежным рукам, стройным ножкам, покрытым легким пушком, животу, пахнущему дурманом, ее чутким прикосновениям, тихим словам и неожиданным взрывам страсти, – не только скучаю, а тоскую черной тоской и болею непроходящей болезнью. Я понимал, что мой роман не кончился, но поскольку он больше не продолжается, то внутри моей грудной клетки возникла и с каждым днем катастрофически росла зияющая пустота.
Только спустя месяц Павел получил открытку от нее. Люба сухо и коротко сообщала, что болела и поэтому не могла проводить его. Извинилась. И все.
Все!
Павел был расстроен, растерян, сбит с толку и не знал, что делать. Он написал одно за другим несколько писем Любе.
* * *
Жизнь в Брусничном шла своим чередом. По-прежнему мы с моими «пятышами» время от времени устраивали «класс продленного дня», но теперь дети понимали, что дополнительные занятия – дело временное, и нужны они нам больше как мера для подбадривания тех, кто терял уверенность в своих силах. Оставление после уроков постепенно утрачивало свое карательное назначение. Ребята всё чаще говорили: «Давайте сходим в лес, пока мошка не начала летать».
В одну из апрельских суббот, после уроков, всем классом мы пошли в лес на берег Ангары, которая, как спящая красавица, лежала под нагромождением торосов, притворившись тихой и безобидной. Вокруг простиралось необычайное спокойствие и ледяное безмолвие. Однако настойчивое солнце делало свое дело: лед подтаивал и местами забереги были уже непроходимыми.
