– Зачем вы это делаете, Валентина Ивановна? – горячо стал я возражать. – Ведь вас так все любят и уважают.
– Нет, нет, не говорите так. Причина простая – я устала. В конце концов, имею право на отдых: я третий год – на пенсии.
– Вы еще так молодо выглядите и …
– Нет, нет и нет, – упрямо твердила Валентина Ивановна. – Однако у меня к вам есть особое предложение. Я специально вызвала вас, Павел Васильевич, пораньше, чтобы успеть передать вам школу.
– Что значит – передать?
– Нашему заведующему Заярскому я рекомендовала вас как лучшего кандидата на мое место…
– Но…
– Алексей Александрович принял мою рекомендацию, так что теперь дело за вами. Прошу вас дать согласие принять школу, а также – знаки власти: гербовую печать и книгу приказов.
Я молчал, пребывая в полной растерянности. Я не знал, как сложится моя дальнейшая жизнь. Я не знал, что скажет Люба, девушка, которая согласилась стать моей женой: захочет ли она поехать в Брусничный? Сможем ли мы в тех условиях, в которых я жил в поселке, воспитывать ребенка, который еще не родился? Согласятся ли на это её родители?
Вопросов было непривычно много. Для меня становилось трудноразрешимым то, о чем еще месяц назад и мыслей не было. Теперь без совета с Любой я не мог ничего решать.
– Простите меня, Валентина Ивановна. Спасибо за доверие, но я, вероятно, откажусь от вашего предложения. В ближайшие дни должны в моей жизни произойти серьезные изменения, и, скорее всего, я в Брусничный вернуться не смогу…
На следующий день с утра пораньше я кинулся в гороно. Мудрый Алексей Александрович Заярский внимательно выслушал мои сумбурные объяснения и задумался.
– Значит, решил жениться? – спросил он, строго глядя на меня поверх очков.
– Решил, – ответил я. – И скоро у нас должен родиться ребенок.
– А невеста кто по специальности?
– Учительница математики.
– Где собираешься работать?
– Пока не знаю. Не все от меня зависит.
– Понятно.
– Может, кроме Брусничного, вы еще что-нибудь предложите?
– Может, и предложу…
Заярский поднял телефонную трубку и набрал какой-то номер.
– Владимир Михайлович? – произнес он в трубку. Далее шли приветствия, дежурные любезности, приветы какой-то Лидии Гавриловне и, наконец, то, что представляло интерес для меня: – Может ли ваше управление в счет десяти процентов для горисполкома выделить в ближайшее время однокомнатную квартиру молодым учителям-молодоженам?.. Может, да?.. Когда?.. В декабре?.. Спасибо. В ближайшее время мы направим вам ходатайство по всей форме.
Тут же заведующий набрал следующий номер:
– Александр Иванович? Здравствуйте, Заярский! Я по поводу исполкомовского резерва жилья для учителей. В ближайшие дни я приведу к вам двух молодых специалистов-молодоженов. Прошу для них однокомнатную квартиру… Спасибо!
Потом, уже мне, Алексей Александрович сказал:
– Приводи к нам свою невесту и оформляйтесь. Тебе предлагаю директорство на выбор в трех городских школах: 7-й, 15-й и новой 49-й. Сходи, посмотри. Познакомься со школами, выбери ту, которая понравится.
– Спасибо за предложение. А как с жильем?
– Пока поживи в рабочем общежитии, а через четыре месяца дадим вашей молодой семье квартиру в новом доме.
– Это точно?
– Ты же слышал заверения заместителя начальника управления строительства и зама предгорисполкома.
– Хорошо.
Меня поселили в общежитии, в одной из деревянных двухэтажек на улице Пионерской, в комнате, где жили трое приезжих инженеров, строящих новый лесопромышленный комплекс. Я получил постельное белье у коменданта и, затолкав свой чемоданишко под кровать, побежал смотреть школы.
О Любе – где она? что с ней? – я почти ничего не знал. Предполагал, что она уже приехала в город и мы с ней встретимся.
Самое забавное: когда я пришел в новую школу и в сопровождении пожилой женщины-завхоза начал осмотр, то увидел в первой же классной комнате нескольких сидящих за партами ребятишек – вероятно, тех, кто был оставлен «на осень», – и с ними двух молодых особ – учительниц. Одна из них была Люба…
* * *
На следующий день Павел дал начальству согласие работать директором новой школы; а вечером был представлен Любиным родителям – Евгении Григорьевне и Семену Иосифовичу, у которых жених официально попросил руки дочери. Согласие было дано и на семейном совете было решено свадьбу сыграть после получения квартиры и сразу же готовиться к рождению ребенка.
Так все обговаривалось и планировалось, однако жизнь внесла поправки: дочка Ируська родилась раньше, в декабре, а квартиру дали немного позже и не одно-, а двухкомнатную – в семье теперь их стало трое. Пришлось свадьбу перенести на самый конец декабря.
Любовь, дядя Юра и вишни
(Бельцы, 1969)
Обычно мы приезжали в отпуск к маме в конце июня и, отключаясь от повседневных хлопот, суеты и печалей, расслаблялись по полной программе и беззаботно наслаждались мелкими бытовыми радостями. Мама, она же баба Дуся, весело поглядывала на нас с Любаней и посмеивалась:
– Скажи кому, что вы женаты восемь лет, – не поверят. Чистые молодожены.
– Что вы, мама, какие молодожены? – полыхая всем лицом от смущения, пыталась объясниться невестка. Свекровь она звала «мамой». – У нас с Пашей дочь нынче в школу пойдет. Невеста. И Алешке скоро будет четыре.
– Ну, дай Бог, чтоб и дальше у вас все было ладно.
Конечно, мать хотела бы пожелать сыну и невестке семейного согласия и любви, вечной, до гроба, но она такими словами не пользовалась: ее семейная жизнь была недолгой – пара годков перед войной и пара после возвращения мужа Васи с фронта. А любовь была еще короче, хотя иногда казалось, что ее вовсе не было. Нет, что-то, наверно, все же было. Она, правда, не помнила, чтобы муж говорил ей про любовь, но в редкие минуты он говорил с ней по-хорошему, называл ее «цветочек полевой». А чтоб про любовь – этого не было. Вот и отвыкла она от таких слов.
Жили отпускники у мамы вольготно. Дети, Ириша и Леша, чумазые, в одних трусишках, перезнакомились с соседскими ребятишками и проводили время в непрерывных играх то в соседних дворах, то в бабушкином. Только на ночь, вконец умаявшиеся, они доползали до постелей и мгновенно засыпали. Место у них было свое – большая бабушкина скрыня, называемая «софкой», покрытая просторным матрацем, набитым сеном.
А Паша с Любой в сухую погоду в дом почти не заходили: их местом был старый топчан под огромным орехом. Топчан был узковатый, но в те времена им было не тесно: оба были не толстые. С наступлением ночи из-под ореха то и дело доносилось:
