– Люба, Любанечка! Любовь моя!
– Панечка, милый!
Мама, лежа на своей печке, через неплотно притворенную дверь слушала эти охи и ахи и тихо вздыхала.
В начале лета на нижнем базаре появлялись свежая молдавская брынза и черешня. Брынза особенно хороша была с горячей мамалыгой и толченым с солью чесноком. Черешня продавалась – у матери в саду ее не было – двух сортов: черная, некрупная, очень сладкая, но с горчинкой, и крупная, желтовато-белая или бело-розовая, сочная и такая вкусная, что есть ее хотелось постоянно. Мы, сибиряки, так и делали: ели с утра до ночи. Такая была цель – отъедаться.
Черешня быстро отходила и начинала поспевать ранняя вишня. Ее не надо было покупать: у матери и у дедушки Николая с бабушкой Маней было несколько вишневых деревьев. Мы накинулись было на вишню и сразу же заработали расстройство желудков и такую оскомину, от которой рты скукоживались и не принимали никакой пищи. Варили из этой вишни компоты и ждали, когда поспеет поздняя. К этому событию готовились основательно: предстояла большая кампания по варке варенья. Для этого на верхнем базаре были куплены два роскошных двухведерных глазурованных глечика, изделия украинских гончаров.
Поскольку к моменту созревания поздней вишни поспевали и другие фрукты – сливы, абрикосы, яблоки, – то среди местного населения начиналась горячая страда повидло- и компотоварения и закруток в банки. Плановая госторговля реагировали на это очень своеобразно: первыми из продажи исчезали банки и крышки, несмотря на то, что в городе на полную мощь работали приличный стекольный завод и завод металлоизделий союзного значения, которые при необходимости могли бы за неделю обеспечить годовую потребность всей Молдавии в банках и крышках. Но самое интересное происходило с сахаром: несмотря на то, что в городе был свой сахарный завод еще с румынских времен и в ближних селах работали еще два новых, таких же, завода, ажиотажный спрос на сей продукт в летнее время рождал из года в год совсем неадекватное предложение. «В одни руки – не больше двух килограммов», – кричали с утра мордастые продавщицы в неопрятных синих халатах, обращаясь к толпе стоящих в очереди, вплотную друг к другу, граждан. Люди поначалу шумели, но одно и то же повторялось каждый день – и все научились помалкивать. Народ, однако, у нас изобретательный: мать мобилизовала всех домочадцев. С ранья она брала с собой меня или моего брата Ивана, шла занимать очередь, а занимая, говорила: «Впереди нас еще шесть человек. Они скоро подойдут». Все было по правилам, по местным понятиям. К нужному моменту подавался сигнал, и подтягивались остальные: Люба с детьми, баба Маня, дед Николай, тетя Сеня. Иногда, если привоз сахара был большой, занимали очередь дважды, и вся наша орда снова устремлялась к заветному окошку. Так делало не только наше семейство, но и вся остальная магала, прилегающая к магазину. Что было хорошо – это то, что распродажа шла быстро, так как сахар заранее был расфасован. Любопытно, что когда я с семьей в течение следующих лет приезжал на лето к матери, то всегда было одно и то же: дефицит стеклотары с крышками и сахара. Постоянство и идиотизм этого явления были загадочны и не поддавались разгадке при помощи традиционных способов мышления.
Когда тебе постоянно вдувают в уши, что достойные люди, облеченные высокой властью, денно и нощно пекутся о благе общества и твоем, тебе как-то не хочется думать, что многие из них просто не способны справляться со своими обязанностями.
Но однажды я приблизился к разгадке феномена. Выяснилось – это неопровержимо доказал какой-то итальянский ученый, – что человек всегда недооценивает количество глупых людей, которые его окружают. Причем глупцы, и просто идиоты, имеются как среди так называемых простых людей, так и среди нобелевских лауреатов и высоких государственных мужей, облеченных властью. Поэтому если глупому начальнику поручено снабжать город, республику или деревню сахаром или стеклотарой, то без постороннего вмешательства сверху он не сможет создать гибкий график соответствия предложений спросу. И дефицит будет хроническим. Таков закон.
По пятницам мой брат Ваня укладывал в рюкзак рыболовные закидушки со свинцовыми грузилами, буханку мамалыги, макух, палатку, котелок, сажал меня на железный багажник своего мопеда, и мы ехали в сторону ближнего озера у деревни Стрымба или куда-нибудь дальше. Мопед был слабенький, в горку двоих не тянул. Мне приходилось соскакивать с жесткого сидения и бежать рядом. По приезде на место я начинал в лесополосе обустраивать бивак, ставил палатку и готовил место под костер, а Ваня налегке ехал за Любой и следующим рейсом привозил ее, а также ингредиенты, необходимые для будущей ухи: картошку, лавровый лист, перец, соль и что-то еще.
Ване было 19 лет, он был еще парубком, не женатым и не служившим. Работал слесарем в автоколонне и мечтал стать летчиком. По воскресеньям ездил на аэродром, где занимался парашютным спортом.
Рыбалка начиналась с вечера. У каждого были свои снасти. Люба долго выбирала место, наживляла на крючки приманку из мамалыги и жеваного макуха и, широко размахнувшись, забрасывала одну закидушку, потом другую. Далеко у нее не получалось.
Мы с братом располагались чуть дальше и бросали свои закидушки почти на середину озера. Крючки с душистой приманкой при таком способе рыбной ловли удерживались поплавками чуть выше илистого дна, где их должна была найти рыба. Такой рыбой были карпы и караси.
Обычно первый ликующий крик исходил от Любани.
– Е-е-е-есть! – на весь белый свет кричала моя женушка и, быстро-быстро перебирая руками леску, тащила трепещущую добычу.
Через полчаса в десятилитровой консервной банке беспокойно били серебряными хвостами полтора десятка рыбин.
– Хватит на уху, – говорил Ваня, и все отправлялись к палатке.
К тому времени уже начинали лютовать комары. Мы собирали вдоль берега лепешки подсохшего коровьего навоза – топливо для костра. Густой дым от кизякового костра ел глаза, но немного отгонял комаров.
Сначала чистили рыбу, картошку, взбадривали костер, ставили таган с котелком, и за дело бралась Люба. Через полчаса варево в котелке закипало, повариха подсыпала туда известные только ей колдовские специи и, наконец, запускала потрошеную рыбу. И тогда над нашим стойбищем распространялись волшебные запахи, от которых кружилась голова и начиналось преждевременное соковыделение.
После обильной ухи, вкуснее которой ничего на свете быть не могло, и нескольких стопок домашнего вина быстро наступала черная южная ночь, в костер подкладывались кизяковые лепешки, и все залезали в палатку. Но сон не шел, и еще часа два мы говорили обо всем на свете: о Ваниных девушках, которые почти каждый день появлялись на нашем подворье, о том, как попасть на службу в летную часть, о красоте Сибири, особенно Ангары, о трудностях и радостях профессии учителя, к коей принадлежали мы с Любой.
Рано утром, с восходом солнца, начиналась большая рыбалка. Часа за два-три мы налавливали полную ведерную банку рыбы и задолго до обеда, донельзя довольные, отправлялись домой.
