Часть рыбы отдавалась дедушке Николаю, бабе Мане и тете Сене, живущим в другой половине дома.
Самое замечательное происходило вечером, когда под большим орехом собиралось все семейство, и Люба подавала на стол огромный дымящийся противень с золотистой рыбой, обваленной в кукурузной крупе и жареной на запашистом подсолнечном масле, а мама вываливала из чугунка полушарие мамалыги и выкладывала розовато-белые бруски нежной овечьей брынзы. Ваня разливал по стаканам пахнущее полевыми цветами домашнее вино, и начиналось умопомрачительное пиршество. Нежное мясо крупных карпов хорошо отделялось от больших костей, – оно таяло во рту, а мелкие, хорошо прожаренные карасики поедались целиком с головой и косточками. Все было так вкусно, что удержаться от обжорства было невозможно…
Люба купалась в славе: все домочадцы нахваливали ее кулинарный талант и благодарили.
В то лето радостей было много. Продолжалась наша беззаботная жизнь вплоть до приезда из Ленинграда Любиного дядьки – дяди Юры.
Дядя Юра с дочкой Лизой приехал в конце июля. С их приездом многое стало меняться.
Дядька, отставной подполковник автомобильных войск, несмотря на преклонные года, малый рост, общую округлость в ширину, как многие бывшие фронтовики, обладал громким командирским голосом, собственным мнением по любому вопросу и был подвижен, энергичен и уверен в себе, как воинственный библейский пастух Давид перед битвой с великаном Голиафом. Лиза, девочка слишком полная для своих тринадцати лет, была выращена на еврейских традициях ленинградской бабушкой Юлей, которая считала, что главное в воспитании – питание: ребенок должен быть накормлен. Лиза была послушным, заметно перекормленным и ни к чему не приспособленным ребенком; она даже картошку не умела чистить: баба Юля не разрешала. В нашем саду целыми днями она лежала в гамаке между вишневыми деревьями и читала детективы.
Отец и дочь заняли дальнюю комнату, в которой давно никто не жил.
Дядя Юра вставал очень рано. Первым проходил по тропинке к дальнему, сбитому из досок, щелястому нужнику. Долго мостился на корточках над очком и шумно, со стонами кряхтел так громко, что куры в сарае начинали с перепугу бить крыльями и кудахтать. Покинув место уединения, наливал воду в рукомойник, снимал майку, и, громко вскрикивая, сморкаясь и фыркая, умывался, шлепая себя по густоволосатой спине, груди, предплечьям, татуированным женскими ликами с довоенными локонами, и обширному полушарию живота, тоже в кольцах шатеновой шерсти. Старый, любимый мною с детства, пес Джек вылезал из будки и от удивления начинал лаять на неспокойного ленинградского гостя. Мы с Любой тоже вынуждены были вставать с нашего ложа под орехом, понимая, что наш дядька спать больше никому не даст.
Главным утренним делом был поход на рынок.
Дядя Юра укладывал в авоську трехлитровую банку, мы шли по улице Маяковского до пересечения с проспектом Артёма и на углу терпеливо скучали в ожидании автобуса. Потом на громыхающем «ЛАЗе» – почему-то все городские автобусы были очень старые – ехали до главпочтамта. Шли до центра – площади Победы – и, пройдя ее, входили в ворота нижнего базара.
Там начиналось самое интересное. Прямо от входа шел ряд каруц. В будние дни их было с десяток, в базарные – могло быть и два, и три десятка. Это были не обычные телеги. На каждой стояла пузатая дубовая бочка литров на триста, иногда и побольше. Бочки были с вином, изготовленным старинными молдавскими способами в домашних условиях. Лучшими считались вина из молдавских сел, но нередко среди виноделов попадались и рыжебородые кацапы – так звали русскоговорящих старообрядцев, – которые тоже знали толк в винах.
Нас уже встречали как постоянных клиентов:
– Дражь товарэш! Че май фачець? Вэрог, ун пагар де вин?
– Переведи, – просил дядя Юра.
– Продавец спрашивает, как дела, дорогой товарищ? Предлагает попробовать вина.
Начинался процесс. Мы подходили к бочке. Виноторговец поворачивал ручку деревянного краника и нацеживал каждому по полстопки янтарного вина. Мы выпивали не залпом, а, дегустируя, перекатывали напиток во рту и, не торопясь, в два-три глотка пропускали бодрящую влагу в желудок.
– Какой это сорт? – спрашивал дядя Юра.
– Гратиешти, – сообщал торговец.
Мы шли к следующей бочке, и процедура дегустации повторялась. Обычно после шести-семи проб дядька становился необычайно словоохотливым и пускался в разговоры с владельцами бочек.
Нужно было останавливаться с выбором, иначе был риск застрять здесь надолго. Мы выбирали либо красное терпкое «каберне», либо мягкое белое «фетяска», либо совершенно черное и очень душистое «негру де пуркарь» – каждый день разное.
Наконец, наступал самый ответственный момент – торг, когда одна сторона стремится поднять цену за товар повыше, другая – во что бы то ни стало намерена цену сбить. На южных базарах это всегда особый ритуал.
Мы останавливались у избранной бочки, и дядя Юра, как бы скучая и позевывая, еще раз осведомлялся о цене товара. Поскольку емкость была при нас и было видно, что мы предполагаем купить именно три литра, продавец отвечал:
– Трей рубле (три рубля), – давая понять, что это минимально возможная, твердая цена.
– Что-о-о-о? – громко переспрашивал дядя Юра. – За свой квас ты хочешь нас ограбить? Три-и-и рубля! – начинал кричать дядька. – Да за три рубля я куплю у твоего соседа полбочки.
Переговоры шли на двух языках: торговец-молдаванин на родном языке объяснял, каким замечательным букетом обладает его напиток, и старался цену на него удержать; дядька Юра твердо стоял на своем – на русском языке он темпераментно втолковывал оппоненту, что тот продает уксус, а не вино. После взаимных пререканий на чересчур повышенных тонах, когда, казалось, громкие крики вот-вот перейдут в мордобой, следовала попытка демонстративного ухода покупателя. После чего продавец со словами «Ласэ, мэй», что приблизительно означало: «Ладно, приятель», – подтягивал дядьку за рукав к бочке и наливал новые полстопки. Торг продолжался с новой силой, причем обе стороны, несмотря на различие в языках, отлично понимали друг друга.
Наконец спор заканчивался. Непримиримые с виду антагонисты приходили к взаимному согласию. В нашу банку наливался душистый напиток, а дядька, демонстрируя глубокую скорбь, доставал из кошелька два рубля (аж целых два рубля!) и церемонно вручал виноделу. Тот, довольный сделкой, говорил: «Мулцумеск, ла реведере!» («Спасибо, до свидания!»), мы отвечали: «Благодарим. До новой встречи». И направлялись к выходу. Мы тоже были довольны.
Раз в неделю мы покупали еще и мясо, брынзу, крупы, масла к нашему общему столу. Прокормить ораву из восьми человек было непросто. И все это было на попечении Любы. Мама ей помогала.
После скромного завтрака – каша манная или овсяная, брынза, компот – все собирались и шли большой компанией на водоем у мясокомбината. Я надувал автомобильным насосом резиновый матрац, и дети – Ира и Алешка, потом Лиза – на нем плавали. Мы, взрослые, тоже залезали в мутноватую воду. Дядя Юра плавал энергичными саженками вдоль озера и, быстро утомившись, переворачивался на спину и, раскинув руки, лежал, шумно отдуваясь, как кит. Ваня – он бывал с нами по субботам – плавал классическим кролем, но мало. Я плавал по-собачьи, тоже недолго.
