На Западе надежду на возрождение мира подают американская и, возможно, швейцарская республики. Мы все потенциальные граждане Америки, почему Швейцария не ее штат, вторит Ханне Ясперс из Базеля. Но зловеще выглядит массовое благосостояние без благодатного телесного труда, без терпеливого усилия художника-изготовителя, без простора ответственного поступка. «Prosperity расширяется, разгоняемая всё более скорыми темпами. Теперь у каждого уже не две, а три машины в гараже… Мне это жутковато, трудно себе представить, чтобы отсюда вышло что-то хорошее» (там же). Заразой захвачена и Германия. «Так называемый народ несмотря на самое сумасшедшее благосостояние пребывает в глубочайшем недовольстве, хамстве, в тайной надежде что всё пойдет косо, пусть даже дойдет до беды, полон недоброжелательства ко всему и всем, но прежде всего к так называемому Западу и к демократии. Всё еще совершенно глухо, никакого движения, никакой точки кристаллизации, но отвратительно как настроение» (Гертруде Ясперс 3.1.1960).
4.11.1957, ожидая скоро выхода в свет «The Human Condition», для себя и своих Арендт называет книгу по-прежнему «Vita activa». За первым (Чикаго, 1958) следует второе американское (Нью-Йорк, 1959), затем итальянское издания. Пипер заказывает немецкую версию книги; Арендт готовит ее конечно сама. «Я живу очень тихо, хожу только иногда в театр или на концерт, но никаких обществ; вижу только друзей и рада, что не обязана заниматься возней. Сижу над переводом “Human Condition”, который должен быть готов к апрелю, а будет готов возможно в начале мая. Временами езжу или скорее летаю немного по стране, чтобы выменять за доклад несколько долларов. Что я однако делаю уже только когда действительно можно что-то заработать» (Ясперсу 29.2.1960). «Слава Богу, примерно 14 дней как я свалила с себя перевод своей “Human Condition”; это было настоящее мучение, и теперь у меня естественно снова трудности, вернуться обратно в английский» (20.6.1960).
Ясперс в восторге от книги. «Недавно я получил от Кольхаммера Вашу “Vita activa”, немецкий перевод “Human condition”. На этих днях я много в ней прочел, ради удовольствия и с радостью. С рядом глав я познакомился уже в английском издании, – начало и из дальнейшего прежде всего главы о прощении и обещании… В книге меня сильно привлекает, что то, о чём Вы специально не хотите говорить (сразу в начале и потом еще у Вас об этом сказано), так ощутимо действует из-за сцены. Это делает для меня книгу примечательно прозрачной. Это сегодня совершенно уникальное явление. Все важные и конкретные анализы опираются на какое-то другое измерение. Поэтому по-настоящему они несмотря на большую серьезность легки. Ваши многочисленные конкретные идеи и озарения, историческая глубина обоснований придают всему осязаемую прямую содержательность».
Критика у Ясперса тоже есть. Она мягка до незаметности и сводится к идее науки, имеющей целью не эффект, а основательность. «Нет смысла перечислять по отдельности мои не столь уж редкие возражения. Это всё был бы поверхностный спор, скажем касательно привычки постоянно говорить о “греческом”, “новоевропейском” и т. д. и так же классифицировать позиции. Или я спотыкаюсь о короткую фразу относительно веберовского кальвинизма: “частично скорректировано” [Ясперс цитирует по памяти, <см.> примеч. 370 к гл. 6, с. 345]. Я хотел бы указания, в чём скорректировано. Как раз эту работу Макса Вебера отличает научная утонченность, которую мир улавливает с таким трудом… Этот пункт для меня немаловажен, ибо дело идет о смысле достигнутой Максом Вебером научности. Макс Вебер, вероятно, во многом другом поддается коррекции, если уж пользоваться таким словом, и я тоже конечно спорю с ним, как уже и при его жизни. Однако в этой единственной работе (в отличие от прочих религиозно-социологических томов), указывая на ошибки, надо обязательно видеть всю суть дела и повторять за Максом Вебером его познавательные шаги. Пожалуй, едва ли кто из критиков понял, что заключено во фразе Вебера, которая звучит примерно так: “Что кальвинистская этика была каузальным фактором в возникновении капитализма, я полагаю доказанным. Насколько силен был этот каузальный фактор, невозможно выявить, я считаю его весомым”. Мне кажется великолепным, ибо научным, что Макс Вебер предпринял такое обстоятельное исследование, из таких разнородных источников, чтобы получить результат, претендующий на такую малость. Современные социологи, делающие так много таких скорых и ярких заявлений, могли бы сказать: parturiunt montes, nascitur ridiculus mus, рожают горы, рождается смешная мышь. Вот это и есть наука» (1.12.1960).
Нежность, скорбь и сила, вот черты, которые Ясперс ценит в облике Арендт (14.2.1961). Он читает, по крайней мере частично, всё присылаемое ею. Но в своей последней записи о Хайдеггере периода 1961–1964 годов он назовет только одного человека, друга-врага, встреченного им в своем веке на высокогорьях мысли.
Ханна Арендт сразу послала немецкую «Vita activa» Хайдеггеру, который со своей стороны присылал ей свои публикации с посвящениями. Неожиданным ответом, как показалось Арендт, явилась неприкрытая враждебность, причем не к содержанию книги, а к самому факту присылки. Она объяснила это так: «Я знаю, что для него невыносимо появление моего имени в печати, писание мною книг и т. д. Я как бы обманывала его на протяжении всей моей жизни, ведя себя так, словно ничего этого не существует и я, так сказать, не умею считать до трех, кроме как в толковании его собственных вещей; тут ему всегда было очень по душе, когда оказывалось что я умею считать до трех и иногда даже до четырех. Теперь обманывать мне стало вдруг слишком скучно, и мне дали по носу. В какой-то момент я совершенно разъярилась, но сейчас уже всё прошло. Наоборот, думаю, что неким образом это заслужила – то есть и за то что обманывала, и за внезапность прекращения игры» (Ясперсу 1.11.1961).
Тем временем в свет выходила новая книга Арендт – «О революции», с посвящением Гертруде и Карлу Ясперсам «с почитанием – дружбой – любовью», сначала по-английски, в 1965-м в немецкой версии. Потом книга об Эйхмане, статьи по теории политики. К 1965 г. Арендт бесспорная, всюду приглашаемая знаменитость и тяготится этим.
Завораживает точность и дальновидность человеческих и политических оценок Арендт. Не всегда философских: в суждениях о Платоне, Августине, Канте, особенно Хайдеггере она уступает своему учителю Ясперсу и должна соглашаться с ним. Ее политическая позиция проще и почвеннее всех типичных идеологических установок и близка к радикальному консерватизму. Левых иллюзий у нее, в отличие от нравившегося ей в парижской эмиграции Беньямина, не было никогда. Успев присмотреться к Америке, Арендт отрезвляет на ее счет Ясперса, благодарного заокеанским освободителям и склонного их идеализировать. Вместе с тем только Америка захватывающе интересна, passionately interesting. Арендт признает важность попыток студенческого самоуправления в Беркли в 1965 г., радуется, что молодые люди упрямы «не от злобы или горячки, а просто потому что лизнули крови, что это значит, по-настоящему действовать… Всё очень опасно, именно потому что дело идет о чём-то совершенно настоящем», о «системе советов, мини-республик, где каждый имеет возможность участвовать в публичных делах» (Ясперсу 19.2.1965). Движение неавторитарного самоуправления развернулось в парижском мае, в пражской весне.
