Внешне ничего не менялось, изменения происходили во мне. Постепенно я окоченел еще больше, но холод будто поднимался из глубин моего существа.
Отяжелевшие веки плотно сомкнулись. Я плавно скользил из одного состояния в другое, то погружаясь в сон, то просыпаясь – долгое сонное забытье, перемежавшееся короткими мучительными пробуждениями, стоило мне пошевельнуться.
В конце концов я проснулся с незамутненным сознанием и уверенностью, что уже утро. Мне пришло в голову: если суточный цикл сохранится, я смогу вести календарь, отмечая каждый прошедший день пустой упаковкой из-под сыра. Если по утрам откладывать в кучку в углу фургона по одному пакету, я не потеряю счет дням. Воскресенье – первый, понедельник – второй. Я извлек два куска сыра и осторожно продвинулся на два фута вперед, чтобы отложить пустые пакетики.
Я поел и попил, считая это завтраком. И я понял, что уже довольно хорошо освоился в темноте. Я стал менее неуклюж. Например, пользоваться пятигаллоновой канистрой оказалось совсем не сложно. Теперь, положив крышку на пол, я уже не терял ее, как раньше, и, утолив жажду, не шарил беспомощно по полу. Рука автоматически тянулась туда, где я оставил колпачок.
Психологически темнота не угнетала меня так, как прежде. На яхте я ее ненавидел: из всех мрачных перспектив, которые сулил мне второй срок заключения, больше всего ужасало именно то, что меня вернут в темноту. Мне и сейчас не нравилось прозябание в потемках, но оно не тяготило, как тогда. Я больше не боялся, что темнота сама по себе сведет меня с ума.
Все утро я размышлял о причинах двух похищений, а днем изготовил абак из кусков сыра, разложив их рядами, и проделал серию математических вычислений. Я знал, что многие заключенные повторяли стихи, чтобы занять себя, но мне всегда было легче мыслить категориями цифр и символов. В юности я выучил наизусть слишком мало стихов, которые могли бы пригодиться мне теперь. В самом деле, не читать же глупые детские стишки.
Наступила и прошла ночь с понедельника на вторник. Проснувшись, я отложил очередной пустой пакетик в правый угол фургона и размял руки и ноги, ибо ушибы уже не причиняли боли, на которую стоило бы обращать внимание.
Утро вторника я провел, занимаясь зарядкой и думая о причинах похищения; во второй половине дня во вторник я увеличил разрешающую способность абака и очень осторожно ползал вокруг своего счетного устройства. Во вторник вечером я сидел, обняв колени, и безутешно думал, что призывать себя к мужеству и стойкости, конечно, весьма похвально, но на самом деле я не чувствовал себя ни мужественным, ни стойким.
Минуло три дня с тех пор, как я обедал с Джосси. Что ж... по крайней мере я теперь мог вспоминать о ней: на яхте мне было не о ком вспоминать.
Меня вновь одолела дремота. Я лег и на несколько часов погрузился в состояние полусна, и счел это ночью вторника..
В среду я в двадцатый раз ощупью исследовал фургон дюйм за дюймом, изыскивая возможную лазейку. В двадцатый раз я ее не нашел.
В кузове не было гаек, которые можно открутить. Не было рычагов. Не было ничего. Никакого выхода. Я знал это, но не имел сил прекратить поиски.
Предполагалось, что в среду я должен скакать на Гобелене в Аскоте. По этой причине или потому, что физически я вновь чувствовал себя почти нормально, время тянулось медленнее, чем когда-либо.
Я насвистывал и пел, и не находил себе места, и страстно желал очутиться там, где можно встать в полный рост. Единственным способом выпрямиться было растянуться плашмя. С трудом возведенная плотина хладнокровия на глазах рушилась под напором бушевавших эмоций, и стоило немалых усилий заставить себя заняться арифметикой с помощью счетной линейки из кусков сыра.
В среду чувство времени изменило мне, день и вечер перепутались.
Мысль о грядущей веренице дней жалкого существования в клетке повергала в уныние. Черт побери, желчно подумал я. Хватит, хватит распускать нюни. Не заглядывай вперед, живи одним днем. Одним днем, одним часом, одной минутой.
Я поел сыра и захотел спать. Так наконец закончилась среда.
В четверг днем я услышал шум. Я не поверил своим ушам.
Какие-то отдаленные щелчки и скрежет. Я лежал в тот момент на спине, держал ноги на весу и делал "велосипед". Я едва не взорвался, пока торопливо переворачивался, вставал на колени и пробирался к задним дверям.
Я оттянул брезент на одном из окон и закричал во все горло:
– Эй... эй... Сюда.
Раздались шаги – не одной пары ног. Мягкие шаги, но они звучали совершенно отчетливо в мертвой тишине.
Я проглотил комок в горле. Кто бы это ни был, не имело смысла отмалчиваться.
– Эй, – снова закричал я. – Я здесь.
Шаги замерли. Мужской голос очень громко произнес рядом с фургоном:
– Вы Рональд Бриттен?
– Да... – слабо отозвался я. – Кто вы?
– Полиция, сэр, – сказал он.
Глава 12
Полиции потребовалось довольно много времени, чтобы вызволить меня: как объяснил мне бесплотный голос, они должны были все сфотографировать и составить протокол на случай дальнейшего судебного разбирательства. Кроме того, они намеревались снять отпечатки пальцев, что означало новую задержку.
– Понимаете, сэр, мы не можем вытащить вас, не двигая машину, – сообщил голос. – Учитывая, что она подогнана задом впритык к кирпичному столбу, мы не в силах открыть задние двери. Вдобавок обе двери водительской кабины заперты, стоит тормоз и нет ключа зажигания. Потерпите, сэр, и мы достанем вас, как только сможем.
Он говорил таким тоном, как будто успокаивал маленького ребенка, готового вот-вот разреветься во весь голос. Если бы он знал, каким терпеливым я, оказывается, умею быть.
Спустя некоторое время снаружи перекликался целый хор голосов, иногда они спрашивали, в порядке ли я, и я отвечал утвердительно. Наконец полицейские завели двигатель фургона, отъехали на несколько футов вперед и сдернули брезентовый чехол.
Зрение вернулось, и это потрясло меня. Два маленьких окошка обозначились двумя серыми прямоугольниками, и мне стоило большого труда сфокусировать взгляд. В окне показалось пышущее здоровьем лицо, вопрошающее и озабоченное, увенчанное форменной фуражкой.
– Мы мигом вытащим вас, сэр, – сказал полицейский. – Понимаете, у нас тут небольшие проблемы с дверями. Ручки сорваны.
– Конечно, – неопределенно высказался я. Пробивавшийся внутрь свет был весьма тусклым, но мне он представлялся самой большой роскошью на свете. Полузабытое счастье. Словно встреча с покойным другом. Привычное, потерянное, бесценное и обретенное вновь.
Я сел на пол и окинул взглядом свою тюрьму. Она оказалась меньше, чем я воображал: тесная и вызвавшая острый приступ клаустрофобии теперь, когда я увидел серые глухие стены, окружавшие меня со всех сторон.
