Денби угрюмо посмотрел на меня и стремительно вскочил на ноги.
– Хорошо, – горько сказал он. – Я достану деньги к пятнице. И никогда больше не ждите от меня одолжений.
Широкими шагами он в ярости покинул кабинет, оставив после себя турбулентные завихрения воздуха и более длинный след разрушенной дружбы. Бурная струя в кильватере, подумал я, переворачивающая все, что в нее попадает.
– Вы довольны, Ро? – мягко и печально спросил Тревор. Я сидел молча и размышлял.
Я мог бы уйти. Мог бы притвориться, что не знаю то, что знаю. Мог бы довольствоваться молчанием, дружбой и миром. Сдержаться и не причинять никому боли, избавить от позора, тоски и отчаяния.
Мой друг или закон? Что важнее для меня? Закон или мое собственное желание... О Боже Всемогущий.
Я сделал глотательное движение, но во рту у меня пересохло.
– Тревор, – начал я, – вы знакомы с Артуром Робинсоном?
Нет, не весело, совсем не весело смотреть, как человек терпит сокрушительное поражение. Кровь медленно отлила от лица Тревора, превратив его глаза в два огромных расплывчатых пятна.
– Я налью вам бренди, – сказал я.
– Ро...
– Подождите.
Я достал из бара бокал для вина и щедро наполнил его бренди, лишь слегка разбавив содовой.
– Выпейте, – с сочувствием посоветовал я. – Боюсь, я нанес вам удар.
– Как... – Его губы неожиданно задрожали, и он торопливо поднес ко рту бокал, чтобы скрыть это. Он пил маленькими глотками, потом отодвинул стакан на несколько дюймов: самое действенное лекарство от всех недугов.
– Как много вы знаете? – спросил он.
– Почему меня похитили. Кто это сделал. Кто владеет яхтой. Кто ею управлял. Где она теперь. Сколько она стоила. И откуда идут деньги.
– Боже мой... Боже мой... – У него тряслись руки.
– Я хочу поговорить с ним, – сказал я. – С Артуром Робинсоном.
Слабый проблеск чувства, похожего на надежду, затеплился в его глазах.
– Вы знаете... его настоящее имя?
Я назвал его. Искра надежды потухла, обратившись в холодный серый пепел. Его зубы стучали о край бокала.
– Я хочу, чтобы вы позвонили ему, – продолжал я. – Скажите ему, что я все знаю. Скажите, что я хочу поговорить. Скажите, если ему придет в голову предпринять что-то помимо того, о чем я прошу, я пойду из этой конторы прямиком в полицию. Я хочу поговорить с ним сегодня вечером.
– Но, Ро, зная вас... – В его голосе слышалось отчаяние. – Вы в любом случае сообщите в полицию.
– Завтра утром, – уточнил я.
Тревор долго, очень долго смотрел на меня. Потом с тяжким вздохом, вернее, полустоном он протянул руку к телефону. Мы отправились к Тревору домой. Он полагал, что там разговаривать будет удобнее, чем в конторе.
– А ваша жена? – спросил я.
– Она сегодня ночует у сестры. Она часто так делает.
Мы поехали на двух машинах, и, судя по застывшему выражению его лица, все четыре мили Тревор толком не видел дорогу.
Его большой дом выглядел роскошно в лучах предзакатного солнца, почтенные двадцатые годы столетия заявляли о себе каждым кирпичиком. Уйма ромбовидных окон, черная краска, широкий портик с витыми колоннами, вьющиеся тут и там побеги глицинии, множество фронтонов с выступавшими для пущего эффекта балками.
Тревор отпер парадную дверь и первым вошел в дом, застоявшийся воздух пах кофе и полировкой для мебели.
– Идем в укромный уголок, – сказал он, шагая вперед.
Укромным уголком называлась продолговатая комната, расположенная между более официальными гостиной и столовой и выходившая на крытую веранду с колоннами, под которой простиралась лужайка. Для Тревора укромный уголок психологически, как и географически, являлся средоточием дома, местом, где он более всего чувствовал себя хозяином.
Там имелся встроенный бар, около которого Тревор любил стоять, щедро разливая напитки. Несколько темно-красных кожаных кресел. Небольшой массивный обеденный стол с четырьмя стульями, обитыми кожей. Большой телевизор.
Книжные полки. Открытый камин, выложенный кирпичом, с кожаным экраном.
Пальма в медном горшке. Очередная серия гравюр Стаббса. Несколько маленьких сервировочных столиков. Ковер с узором из листьев. Плотные красные бархатные портьеры. Красные абажуры. Зимними вечерами, когда горел огонь в камине, шторы были задернуты, лампы сияли теплым мягким светом, этой комнате как нельзя лучше подходило определение укромного уголка, несмотря на ее размеры.
Тревор зажег свет и, хотя стоял еще ясный день, опустил шторы. Потом он прямиком двинулся к бару.
– Выпьете? – предложил он.
Я покачал головой. Он налил себе порцию бренди в два раза больше той, что я дал ему в офисе.
– Не могу поверить, что все это происходит на самом деле, – сказал он.
Тревор взял наполненный бокал и тяжело опустился в одно из красных кожаных кресел, уставившись в пространство. Я примостился боком на столе как и многие вещи в доме, его полированную поверхность защищал лист зеркального стекла. Мы оба ждали, и ни один из нас не радовался своим мыслям.
Мы ждали около часа.
Никакого насилия, в оцепенении внушал я себе, не произойдет в этом добропорядочном особняке. Насилие случается в глухих переулках и в темных углах. А не в респектабельных гостиных в понедельник вечером. Каждый мой нерв трепетал от дурного предчувствия и воспоминаний о глазах, черных от жажды мести.
К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Раздался хруст шагов на гравийной дорожке. Шаги пересекли порог, миновали открытую входную дверь, цепочкой потянулись по паркету, достигли двери укромного уголка. Там они остановились.
– Тревор? – спросил голос.
Тревор уныло поднял голову и указал рукой в ту сторону, где притулился гость, невидимый за отворенной дверью.
Толчком распахнулась створка, и он вошел в комнату. Он держал дробовик. Ружье покоилось на предплечье, приклад зажат под мышкой, оба ствола смотрели в пол.
Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, и взглянул в его решительное, знакомое лицо. Отец Джосси. Уильям Финч.
– Мое убийство, – сказал я, – ничего не решит. Я оставил другу фотокопии и все доказательства.
– Если я отстрелю твою ногу, тебе не придется больше выступать на скачках.
Его голос дрожал от сокрушительной ненависти: на сей раз я столкнулся с этим чувством, стоя не в зале суда, битком набитом полицейскими, но под дулом ружья.
Тревор резко замахал руками, призывая к спокойствию.
– Уильям... ты же понимаешь. Убийство Ро обернется катастрофой. Непоправимой катастрофой.
