* * *
Анна приходит в себя к полудню. Константин ждёт этого, чутко ловит каждый её вдох. Но, в очередной раз принимаясь невесомо гладить её волосы, всё равно оказывается не готов встретиться с взглядом широко распахнутых омутов её глаз — тёмных и бездонных на фоне бледной кожи.
— Как ты, милая моя? — выдыхает он. — Тебе нужно что-нибудь? Принести тебе воды? Или чего-то ещё? Может, ты голодна? Я всё сделаю, ты только скажи!
Анна едва различимо качает головой. И смотрит. Смотрит, не отводя глаз. И от этого взгляда вдруг перехватывает дыхание, сжимает горло без всякой возможности выдавить из себя ещё хоть слово.
Голос не слушается. Когда Константин вновь начинает говорить, выходит только горячий шёпот:
— Прости меня, родная моя… Прости, прости, прости! Я ни за что на свете не хотел делать тебе больно. Я только лишь… Нет. Мне нет оправданий. Ничему, ничему, что я совершил, нет никаких оправданий, — он часто дышит, пытаясь справиться с застрявшим в горле колючим комом. — Я никогда не прощу себе ту боль, что причинил тебе. И могу лишь только молить о твоём прощении, моя драгоценная. Я готов сделать всё для этого, всё что угодно. Почти всё, — его голос крепнет. — Только одного я не смогу. Не смогу перестать любить тебя. Как любил всегда. Как буду любить до конца времён, пускай хоть погаснет солнце. Потому что ты моё солнце, мой мир и моя жизнь. Ты. Только ты. Всегда только ты. До последнего вздоха — только ты.
Взгляд широко раскрытых глаз обжигает до самого сердца.
Анна тяжело вдыхает ртом, с видимым усилием двигает губами и… медленно выдыхает, так и не проронив ни звука.
Константин осторожно касается её перебинтованной руки, бережно гладит пальцы.
— Не надо, не говори ничего, береги силы. Просто послушай. Пожалуйста. Мне… мне очень нужно это сказать. Давно, очень давно я должен был сказать всё это… Должен был. Должен был каждый день говорить тебе спасибо. За всю радость, что ты каждый миг дарила мне одним только своим присутствием. За то, что ты просто есть в моей жизни, драгоценная моя. За счастье любить тебя.
Так трудно, так больно находить слова под немигающей бездной её глаз. Но не больнее, чем молчать столько лет. Он не обманет эти глаза. Никогда, больше никогда.
— И за это я тоже должен попросить прощения. За то, что не сумел отдать тебе всё, что хотел отдать, ничего не прося взамен. И даже теперь… Даже теперь я не буду честен, если скажу, что ничего, кроме этого, мне не нужно. Потому что мне нужно, чтобы ты была рядом. Нужно твоё тепло. Нужна вся ты — каждый день и каждый миг. Так сильно нужна… И я… Я тоже хочу быть нужным тебе. Я знаю, я не достоин, после всего, что… Но… Я так хочу поверить, что мне не нужно быть «достойным». Что я… Просто важен и нужен сам по себе. Я так хочу поверить в это…
Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне поверить в это!
Её пальцы слабо вздрагивают в его руке, и Константин изо всех сил молит мироздание, чтобы это не означало попытки высвободить руку, отстраниться от его прикосновения.
Одна только мысль об этом разрывает сердце в клочья.
— У меня нет права просить тебя о чём-либо. Но всё же я прошу: позволь мне всё исправить, позволь наверстать. Позволь мне беречь тебя. Позволь защищать. Так, как ты всегда оберегала и защищала меня. Я смогу, правда. Ты только позволь. Только позволь мне быть рядом. Только позволь любить тебя. Только позволь быть для тебя! Ничего, ничего в целом мире не нужно мне так сильно, как это. Только позволь, счастье моё.
Позволь, позволь, умоляю, позволь!
Он бережно приподнимает её руку, касается губами кончиков пальцев. И тонет, тонет в тёмных омутах её глаз, и замирает всей душой, всем лихорадочно трепещущим сердцем, и заживо сгорает в безжалостном пламени надежды.
Он так хочет услышать это, ему так важно услышать это — что он тоже нужен, что он тоже любим…
Но Анна лишь шумно выдыхает и устало прикрывает глаза.
— Я, наверное, утомил тебя, — вздыхает Константин. — Прости. Тебе нужно отдыхать. Хочешь, я побуду рядом? Или… Или мне… Мне… уйти?..
Анна размыкает губы, со свистом втягивает воздух, и Константин тут же торопливо склоняется ухом к её губам, чтобы различить еле-слышный шелестящий выдох:
— Х-х… хо… лодно… Об… ними…
Почти не дыша, Константин осторожно, боясь сделать больно, обвивает её руками, прижимает крепче. Её глаза так близко, что он может видеть в них отражение, в котором не сразу признаёт самого себя. Бледного, всклокоченного, осунувшегося… Бесконечно счастливого, когда её губы на мгновение вздрагивают в еле заметной улыбке. Улыбке, способной сказать больше иных слов.
Время больше не тянется. Не летит выпущенной из мушкета пулей. Оно мерно отсчитывает свой ход, будто нарочно позволяя без спешки прочувствовать каждое мгновение.
К удивлению Константина, вместо того, чтобы попытаться вновь выставить его из своего дома, Мев уходит из хижины сама. Не возвращается ночевать, лишь время от времени заходит, чтобы проверить состояние Анны. Наверное, это Катасах попросил её: Константин иногда слышит, как они беседуют снаружи хижины. Видит, как Мев улыбается. Улыбается совсем не той своей жуткой улыбкой, от которой бросает в дрожь. Улыбается непривычно мягко.
Катасах приходит чаще. Винбарра же Константин не встречает больше ни разу.
На второй день Константин мельком видит Керу: та даже не глядит в его сторону, явно разыскивая кого-то другого. Гадать, кого именно, не приходится.
Часть забот об Анне берёт на себя Сиора. И лишь сердито шикает, если Константин пытается помочь или вообще находится в зоне видимости, когда требуется менять бинты или обтереть её. Конечно, он мог бы справиться и сам. Если бы не мысль о том, что подобная вынужденная близость может смутить Анну, может оказаться ей неприятна. Поэтому он лишь искренне благодарен Сиоре за помощь. Самому же ему приходится отлучаться на это время и находить себе какие-нибудь иные занятия. Большей частью — не слишком-то приятные, будь то купание в ледяном ручье или кошмарное постижение искусства стирки в нём же: у него нет сменной одежды, нет даже рубашки. И это самое малое, что он может сделать для своего комфорта.
Конечно, можно было бы попросить Сиору или кого-то ещё донести весточку в Новую Серену: наверняка Монетная Стража уже сбилась с ног, разыскивая Её Светлость регента. И тогда в деревню явилась бы вооружённая охрана, и можно было бы увезти Анну в более цивилизованное место с более цивилизованной медициной. Но Константин пока опасается без нужды тревожить её долгой дорогой.
К тому же, он всё равно не доверил бы Анну никому, кроме Катасаха. Да и науке, как он уже имел возможность убедиться, было под силу далеко не всё.
На третий день Константин ловит себя на неожиданном понимании: все последние полгода у него не отрастали ни волосы, ни ногти, ни щетина. Последнее оказывается особенно обескураживающим открытием, ведь в доме Мев нет ничего даже слабо напоминающего бритву. Объясняясь больше знаками, чем словами, Константину удаётся выпросить достаточно острое лезвие у Нанчина — молчаливого помощника Мев. На нечто более комфортное, чем тот же холодный ручей, рассчитывать не приходится.
