Потом всё скручивается в один клубок боли и ужаса, из которого его вырывает только голос, такой знакомый, такой родной, такой близкий:
— Константин! Очнись! Очнись же, пожалуйста, умоляю, очнись! Слушай меня, слушай, не закрывай глаза!
Она нашла его, она пришла за ним! А у него нет сил даже ответить ей. Он приходит в себя лишь во дворце. И с ошеломляющим восторгом понимает: боли действительно больше нет. Правда, есть что-то иное. Что-то шепчущее прямо в его голове — как шепчет ветер в верхушках исполинских деревьев. Что-то щекочущее промеж рёбер — как высокая трава щекочет брюхо рысящего по ней вайлега. Что-то журчащее в венах — как журчит, переливается и сверкает на солнце стремительный горный ручей. Что-то ревущее огнём в его сердце — как кипит и рокочет раскалённая лава в жерле вулкана.
Это невероятно: он словно может дотянуться до любой точки острова — взъерошить кончиками пальцев косматую шкуру ульга, задремавшего у подножья северных гор, коснуться любопытного зелёного ростка, пробившегося сквозь старое пожарище в чёрных землях, ощутить на губах солёный вкус ветра с побережья. Всё это столь же невероятно, сколь и восхитительно.
Сверкающая струна тянется от его сердца к сердцу Тир-Фради. Струна вибрирует и поёт под его пальцами, струна играет музыку жизни. Интересно, зазвучит ли эта музыка иначе, будь струн больше?..
Анна приходит во дворец лишь на следующий день, с тревогой вглядывается в его лицо.
Константин прекрасно знает, как выглядит. Вместо чёрных от малихора вен теперь по его ещё так недавно красивому лицу вьются зеленовато-пепельные нити, немного похожие на метку на щеке Анны. И в то же время совсем не похожие. Радужки глаз посветлели, став почти бесцветными, склеры приобрели сероватый оттенок, а сквозь подёрнувшийся золой тёмный лён волос проступили тонкие древесные ветви, напоминающие причудливую корону.
— Неужели хуже, чем было? — улыбается он. — Ни за что не поверю.
— Не хуже, — за ответной улыбкой она не может скрыть беспокойства. — Но… — её пальцы вздрагивают, словно она хочет коснуться и не решается. — Это не важно. Важно лишь то, что ты жив. И это просто чудо.
— Это ты — настоящее чудо, моя дорогая… — «…кузина». Нет. Он больше не будет её так называть. — Всё это стало возможным лишь благодаря тебе.
За высоким воротником её камзола прячутся бинты. Константин уже читал её непривычно скупой отчёт: Верховный Король Винбарр мёртв. Она убила его. Опять, опять его драгоценная Анна пострадала, защищая его. Больше он такого не допустит.
Струна поёт, струна наполняет всё вокруг пульсацией музыки. Какой может стать эта музыка, будь струн больше? Константин мысленно следует по пути протянувшейся связи, касается источника, досконально повторяет в сознании всё, что чувствовал во время ритуала в священном лесу… Нет. Ничего. Одного желания мало. Нужно что-то большее. Он найдёт, что именно.
— Теперь я — как ты. On ol menawi
[3]. Я слышу остров в своей крови. Ты тоже всегда слышала это, Анна? Почему ты никогда не рассказывала мне, как это прекрасно?
И какой будет эта музыка, если струн станет больше?
Нет, она не понимает, о чём он говорит. Не может понять. Но он покажет ей это. Обязательно покажет ей, как высоко в горах — там, куда не добраться ни одному человеку, — брызги водопада разлетаются веером искрящейся радуги. Покажет, как стайки серебристых рыбёшек играют в догонялки в стремнине реки. Покажет, как в сумерках на Болоте тысячи жизней зажигают свои огни бесчисленные светлячки. Он покажет ей то, чего она никогда раньше не видела. Он подарит ей то, что ей никто ещё не дарил.
Как зазвучит эта музыка, если пальцам станут подвластны все струны?
Ему просто нужно больше времени и больше сил. Сил, которых хватит им на двоих.
Константин понимает, что нужно делать. Он черпает эти знания прямо из глубин собственного сознания — словно всегда, всегда это знал. Новые струны, новые связи — он протягивает их между собой и островом, всякий раз вплетая в музыку новую ноту. Это уже не похоже на пение. Скорее — на экзальтированный вопль, на рокот, на лихорадочный пульс, на биение исполинского сердца в его руках. Но это по-прежнему прекрасно. Восхитительно в своей яростной мощи.
Анны снова нет рядом. Но теперь это даже к лучшему: Константин не хочет лишний раз тревожить её, не хочет прикрываться ложью, не хочет выдумывать оправдания своим частым отлучкам из дворца без охраны. Так будет лучше. Он расскажет ей всё позже, в более подходящий момент.
К тому же, у неё тоже есть важные дела. Дипломатические пререкания с Мостовым Альянсом внезапно приводят к неожиданным результатам. Сперва Анна находит в Хикмете лабораторию учёного Асили, где в качестве подопытных используются незаконно похищенные люди, а после натыкается на неопровержимые доказательства: малихор, едва не убивший Константина, не был роковой случайностью. По приказу доктора Асили заразу подмешали в приветственную чашу, которую Константину всучили в руки, едва он сошёл с корабля. Его хотели убить. Их обоих хотели убить — Анна получила такую же чашу. Но, хвала небесам, — слухи о том, что островитяне невосприимчивы к малихору, оказались не просто слухами. Хвала небесам, что урождённой островитянке Анне не пришлось пережить того же, что и ему.
Самому Асили вряд ли имелось дело до политики — он был лишь безумным учёным, не ведавшим ни жалости, ни врачебной этики в своём стремлении к прогрессу. Но политический интерес убрать прямого наследника князя д'Орсе и его племянницу был у других.
Всё это лишь ещё сильнее укрепляет Константина в мысли: старый мир уже не исправить. Не исправит его ни смертный приговор для Асили, ни лживые заверения наместника Бурхана в полной непричастности Мостового Альянса к «досадному инциденту», ни мастерски сыгранный священный ужас в глазах его предшественницы на наместничьем посту — леди Лорин Моранж, которая самолично впихнула ему эту проклятую чашу.
Значит, исправлять будет он сам.
Он начинает с животных: это оказывается совсем просто. Константин вторгается в их разум слишком резко, слишком напористо, безвозвратно повреждая рассудок. Это неважно, пока они покорны его воле, а на аккуратность не хватает терпения. Затем приходит черёд Хранителей: чудовищных стражей острова, некогда бывших людьми, но превратившихся в монстров и отдавших себя на вечное служение Тысячеликому богу Тир-Фради, принявшему вид чудовищного дерева с множеством жутких масок-лиц на бугристом стволе и безраздельно властвующему над всем островом.
Теперь Хранители будут служить ему. Дальние заставы — Альянса, Телемы — отличное место, чтобы попробовать свои силы, а заодно начать изматывать врага перед решающим ударом. Да, теперь, когда загадочные и устрашающие силы острова оказываются в его руках, Константин предельно чётко видит лицо настоящего врага: уродливое, искажённое злобой и обезображенное малихором лицо старого мира. Мира, который лжёт, предаёт, использует. Мира, на месте которого он построит новый.
