Возможно, мне стоило в большей степени опереться на свое плохое знание английского, используя это в качестве оправдания или защиты, или даже вообще все отрицать. Возможно, кто-то должен был сказать мне: «Луис, у нас были камеры, расставленные со всех сторон, и ни на одной из записей нет момента, где ты говоришь слово «negro»; просто отрицай это». Но я был честен. Некоторые не хотели понимать, что я сказал «negro» по-испански во время спора на испанском языке, и я просто не мог понять, как это относится к расизму, и совершенно не намеревался сделать свою фразу расистской. Но вместо этого я рассказал всем о том, что именно я сказал, потому что не понимал, в какую проблему все это превратится.
С одной стороны, я не переживаю, потому что моя совесть чиста. Но мне обидно, что люди говорят: «Луис Суарес? Хороший игрок, иногда сумасшедший… и расист». Или хуже того: «Луис Суарес – расист». Ничего больше, просто «расист». Это ужасное чувство – осознавать, что люди могут определять меня таким словом. Эти слова очень неприятны, и мне больно от подобных обвинений. Ужасно, что я ассоциируюсь с чем-то подобным, и это в крайней мере искажает представление обо мне. Думаю, поэтому я так отреагировал в матче с «Фулхэмом», когда показал палец в ответ на ругань болельщиков, за что получил еще очередную дисквалификацию. Все, что я услышал, было тем самым словом.
Все это время я пытался избегать этой проблемы. Обычно я не смотрю английское ТВ, но когда я переключался на испанские каналы, на них говорилось что-то о том, что Луиса Суареса обвиняют в расизме. Моя жена заходила в Интернет и звонила мне: «Смотри, что о тебе тут пишут». Когда мои дети подрастут, они сделают то же самое. Забейте «Луис Суарес» в поисковик, и там появится слово «расист». Это клеймо со мной на всю жизнь. И я не считаю, что я его заслуживаю.
Прошло некоторое время, прежде чем я понял, насколько все серьезно. После матча я обо всем рассказал Комолли, пошел домой и практически об этом не думал. «И что? Я сказал испанское слово «negro» в споре на испанском, а он устроил шумиху из ничего». Я объяснил все со своей стороны, а на следующий день, когда пошел на тренировку, думал, что все забудется. Даже когда я включил дома телевизор и переключился на испанский канал, на котором освещался инцидент, я и представить не мог, насколько далеко все зайдет.
Всю следующую неделю мне было тяжело даже просто приезжать на тренировки. Мои партнеры были великолепны, как и тренеры. Глен Джонсон, знавший, как это слово можно использовать в испанском языке, называл меня «negro» на тренировках еще несколько дней. «Давай отжиматься, “negro”», – говорил мне он. Я и раньше на тренировках использовал это слово в разговорах с ним и в раздевалке, но теперь я боялся его употреблять в любом контексте.
Если бы мне пришлось пережить это снова, я бы все равно начал спор, но я был бы осторожнее в выборе слов. Мне пришлось учиться на горьком опыте. Возможно, мне следовало бы с самого начала спросить: «О’кей, на каком языке мы спорим?» Очевидно, я бы никогда не употребил слово «negro», если бы мы спорили по-английски.
После этого случая ни один защитник, игравший в противоположной команде, белый или черный, не использовал произошедшее против меня. Не было никаких провокаций на этой почве. Черные футболисты до сих пор подходят ко мне поменяться футболками в конце матча. Меня это действительно радовало, но я не хотел, чтобы меня считали парнем, который из кожи вон лезет, чтобы всем доказать, что он не расист. Иногда я был в заведомо проигрышных ситуациях. Если я менялся футболками с темнокожим игроком, то я был расистом, пытающимся скрыть свои убеждения; а если отказывался меняться, то потому, что я расист.
Подобная ситуация произошла, когда Дани Алвес отреагировал на брошенный в него с трибуны банан тем, что раскрыл и съел его, и игроки по всему миру поддержали его кампанией #somostodos-macacos (#всемыобезьяны). Я хотел поддержать эту кампанию с Филиппе Коутиньо, мы сделали совместную фотографию, но я знал, что некоторые люди не позволят мне выступить против расизма, посчитав, что каким-то образом моя антирасистская позиция является лишь еще одним доказательством оного.
Иногда, когда меня просят сфотографироваться с темнокожим болельщиком, я все еще понимаю, что некоторые скажут: «Смотрите, он остановился ради этого фаната, потому что он черный». Но нет, я останавливаюсь ради любого, кто меня попросит, если у меня есть возможность. Кажется, будто все, что я буду делать, отныне не будет восприниматься как нормальное. Наверное, это хуже всего, проблема появилась там, где ее даже никогда не было.
Тогда я мог рассказать о множестве конкретных примеров, когда я делал что-то, что никогда бы не сделал расист, или о друзьях, которых расист никогда бы не завел, но я решил этого не делать. На заседании я хотел показать видео, опубликованное на моем сайте, где я играю в футбол с маленьким южноафриканским мальчиком, исполнив его мечту погонять мяч с футболистом, участвовавшим в чемпионате мира. Но где граница между попытками показать всем, что ты не такой, и тем, чтобы протестовать настолько усердно, что люди подумают, что тебе есть что скрывать?
Когда в клуб пришло официальное письмо из Футбольной ассоциации Англии, думаю, мы не знали, как лучше всего решить проблему. Контроль над делом взяли на себя юристы. Они говорили мне на слушании: «Не волнуйся, ты хорошо ответил на вопросы, и то, что здесь говорят, идет тебе на пользу». Они говорили, что если и будет дисквалификация, то всего на 2–3 матча, будто бы их количество как-то влияло на степень моего позора. Сейчас, когда я вспоминаю ту ситуацию с холодной головой, я не думаю, что мы правильно подошли к проблеме. Мы не смогли сделать упор на то, как это слово используется в испанском языке; за этот факт никто на разбирательстве так и не зацепился. Все, что узнали люди: «Суарес сказал “negro”». И сколько бы это слово ни появлялось в газетах, никто не переводил его – каждый раз просто было написано «Суарес сказал “negro”», даже без курсива. На английский обычно не переводили только одно слово – «черный».
Люди спрашивают, почему, когда я узнал о всей серьезности ситуации, не выступил с заявлением. Потому что я был в ярости от того, что мне приписывалось, и был слишком горд, чтобы попытаться публично объясниться. Мне казалось, что меня окружили и загнали в угол. Клуб предлагал мне написать открытое письмо, но я не захотел. Возможно, это была ошибка, а возможно, и нет. Не думаю, что люди были готовы меня услышать, что бы я ни сказал. Мне казалось, что я влип.
Дни слушания были ужасными. Каждое утро я вставал в 6.30, чтобы к 7.30 прибыть в отель, в котором оно проводилось. За мной приезжало такси, каждое утро я уезжал один и возвращался в 8–9 часов вечера, проведя целый день в одной из переговорных комнат отеля в ожидании, когда меня вызовут. И в конце концов посреди всего заседания меня попросили дать показания всего лишь один раз за четыре дня: в костюме с двумя адвокатами в одной из четырех комнат, используемых для заседаний. Коллегия арбитров была в одном помещении, адвокаты Эвра – в другом. Мы были в третьем, а зачем нужно было четвертое, я так и не понял. Так прошло пять дней.
