Такой способ выражения открыто принят здесь для того, чтобы подчеркнуть разное положение теорий при разных затронутых аспектах. Если мы принимаем (как мы уже делали иногда раньше, и будем еще более явно делать это в дальнейшем), что специфическая задача теорий – объяснять факты (и законы) и что эта задача выполняется путем гипотетического выдвижения моделей, догадок, гипотез, подлежащих проверке, легко будет увидеть, что все эти предполагаемые «теории», служащие предпосылками любой объектификации, не характеризуются такими чертами. Действительно, они представляют собой надежную информацию, т. е. то, что должно не объяснять что-то, а просто как знание о том, «каковы вещи на самом деле»; и потому это знание воспринимается не гипотетически, а категорически.
Подчеркнем, что отсюда не следует никакого догматизма, а только подчеркивается тот факт, что никакое приобретение знания не может начинаться без предположения наличия некоторой базы уже установленного знания, а это значит, что эти две роли абсолютно необходимы. Знание или информация, принимаемые как данное, есть просто то, что на данном этапе развития науки кажется не подлежащим никакому разумному, конкретному и специфическому сомнению, но не является неприкосновенным и неоспоримым само по себе. Если появятся основательные причины усомниться в нем, его можно скорректировать или даже отвергнуть; и такие основания могут иногда быть порождены знанием, полученным в рамках данной дисциплины, а иногда – аргументами, выработанными вне ее. Учитывая эти разъяснения, мы уверены, что объяснили, почему даже принятые теории могут становиться «референтами» в процессе построения новой объектификации, вооруженной своей собственной теорией (в собственном смысле). Старые теории принимаются как данные и используются, они не «исследуются», и ученый пользуется ими так же, как инструментами, лабораториями, оборудованием и т. п. Это, в частности, означает, что старые теории никогда не принимаются как гипотезы, от которых логически зависят новые теории. Они относятся к «фактуальным» условиям возникновения нового поля исследований (и в этом специфическом и ограниченном смысле являются априорными по отношению к этому полю) со всеми его концептуальными, операциональными и теоретическими чертами. Именно из-за этих характеристик ситуация исторической детерминированности, которую мы описываем, отличается от «фонового знания», о котором говорит Поппер и которое – не будучи «историзированнвм» – вряд ли может избежать бесконечной регрессии (а фактически должно вести к бесконечной регрессии, поскольку не признает устойчивых научных результатов, которые могут быть приняты как дающие надежную фоновую информацию).
Эту ситуацию можно пояснить с помощью аналогии. Биолог, использующий электронный микроскоп, в обычном случае не знает теории этого инструмента и пришел бы в полную растерянность, если бы ему пришлось его чинить, не из-за нехватки технических умений, а из-за отсутствия знаний о том, как он устроен, и т. д. Аналогично, фармацевт, работающий над приготовлением лекарства на основе клинических тестов, не обязан знать о существовании бактерий, их метаболизме, способности вызывать болезни у людей и т. д. Он просто принимает существование таких референтов как результат биологических исследований и применяет к ним свои методы.
Однако помимо предположений, на которые наводят эти примеры, концептуальная основа этого вопроса становится ясной, если рассмотреть предельные логические следствия тезиса, что теории всегда предполагают другие теории. Действительно, он немедленно порождает бесконечную регрессию, которая делает существование теорий невозможным, поскольку, чтобы этот процесс начался, должна быть постулирована первая теория, тогда как, если наш тезис верен, это тоже должно предполагать некоторую предшествующую теорию, и значит наша теория не может быть первой. Это просто значит, что эта регрессия должна где-то остановиться на теории (или множестве теорий), не имеющей предшественников в виде других теорий. Один из способов найти такой базис, который часто предлагается как здравый и почти очевидный, на самом деле совершенно искусствен и нереалистичен. Он состоит в том, что мы должны идти назад, анализируя все более элементарные теории, пока не дойдем до уровня здравого смысла, на котором наше знание найдет свой исходный пункт, обратившись к таким элементарным предикатам, как «красный», «круглый» и т. п.
В случае научного дискурса, эта предполагаемая логическая реконструкция (самых убежденных сторонников которой мы находим среди ранних неопозитвистов) есть чистая фикция, поскольку нет никакого мифического исходного пункта какой-либо конкретной теории в перцептуальной области девственных предикатов, но любой научный дискурс приобретает форму, лишь начиная с некоторого уже существующего культурного фона, который не только содержит существовавшие ранее объектификации, но также и картину интеллектуальных рамок, которые мы можем определить как принципы, многие из которых имеют такую степень общности, что они тоже образуют структуру здравого смысла, понимаемого глубоким, нетривиальным образом.
Более того, в случае повседневного дискурса также выполняется аналогичное условие, поскольку результаты различных объектификаций втекают в область обычного дискурса путем последовательной аккультурации и образуют некоторого рода стратифицированное тело, самые поверхностные и, возможно, не полностью отвердевшие слои которого составлены наиболее поздними объектификациями, в то время как самые старые представляют основную часть воспринятого к настоящему времени и широко распространенного знания; и самые древние из них могут появляться в странном симбиозе с самыми недавними. (Рассмотрим, например, тот факт, что мы обычно говорим и думаем, что солнце утром встает, и в то же время знаем и в других контекстах думаем, что оно находится в относительном покое по отношению к неподвижным звездам, в то время как Земля обращается вокруг него, вращаясь вокруг своей оси; и, наконец, мы можем знать и думать, еще в одном контексте, что Солнце движется вместе с Солнечной системой и нашей галактикой в космосе.) В заключение, то, что мы встречаем, когда пытаемся анализировать фактические процедуры познания или системы знания, это некоторый «интерсубъективный базис», в котором коренятся как здравый смысл, так и научные теории, и который как исторически, так и эпистемологически уходит не так далеко в прошлое, как, по-видимому, полагают многие.
Чтобы подчеркнуть тот факт, что этот базис составляет предварительное условие всякого научного знания, мы определим его как априори; но, с другой стороны, чтобы подчеркнуть, что его не надо смешивать с некоторыми структурными условиями нашего мышления или познавательных способностей, мы будем называть его синтетическим априори. Заметим, что сходство с Кантом тут только поверхностное, поскольку для Канта и «синтетическое», и «а приори» – прилагательные (предицируемые к существительному «суждение»), в то время как для нас термин «априори» – существительное и обозначает комплекс конкретных и актуально существующих ситуаций (онтологию) и информации (эпистемологию), дающий возможность научному знанию расти, тогда как прилагательное «синтетическое» открыто подчеркивает конкретность, «данность» этих условий, которые являются результатом эмпирического исследования, накопления и корректирования знания. Кто-нибудь может подумать, что нам стоило бы, возможно, использовать для этой цели термин «эмпирическое» и говорить об эмпирическом априори; но это, помимо некоторых преимуществ, связанных с тем, что это априори включает референты, операции и т. п., имеющие эмпирическую природу, имеет и очевидные недостатки, поскольку может заслонить тот факт, что в это априори входит также и много неэмпирических компонент, таких как математические средства, принятые доктрины, общие предложения и модели конкретных реальностей, как мы яснее увидим в дальнейшем. (Короче, наше «синтетическое» не значит «эмпирическое», как у Канта.)
