6.2. Историческое измерение науки
6.2.1. Почему так трудно было «историзовать» науку?
То, о чем мы говорили в предыдущем разделе, побуждает нас высказать некоторые предположения, не столько по поводу ограниченных проблем, таких как природа и условия научной объективности, а скорее о науке вообще, этом замечательном феномене человеческой цивилизации, главную цель которого можно видеть в производстве объективного знания, но который включает также много других черт, которые, похоже, могут остаться незамеченными или недооцененными, если обращать внимание только (или в основном) на эпистемологические или методологические проблемы. Если взглянуть на человеческую цивилизацию глобально, можно увидеть ее органически развивающейся в истории в том смысле, что все ее аспекты взаимосвязаны и участвуют в историческом развитии в тройном смысле: (a) они сами подвержены «внутреннему» историческому изменению; (b) они «созданы историей» в том смысле, что их внутренняя история до какой-то степени определяется контекстом общего хода истории; (c) они являются «факторами истории» в том смысле, что вносят свой вклад в определение общего хода истории. В силу этой внутренней взаимосвязи мы чувствуем, что ничто «человеческое» не чуждо пониманию истории и цивилизации человека.
Далее, по мере того как мы осознаем, что более глубокое понимание человеческого рода и его цивилизации предполагает также и знакомство с его историей, мы понимаем, что это относится и к различным компонентам цивилизации. Однако этот тезис надо понимать правильно: (а) это значит, что знание прошлого часто может помогать «генетическому» пониманию настоящего; (b) это может также значить, что иногда можно лучше понять настоящее благодаря некоторым аналогиям с прошлым; (с) и это может означать, напротив, что понимание настоящего можно иногда облегчить, учитывая его отличия от прошлого. Эти аспекты все еще не исчерпывают причин для интереса к истории, поскольку они ограничиваются предположением, что изучение прошлого интересно потому, что может быть полезным для понимания настоящего. Однако подлинный интерес к истории не возникает, пока прошлое не воспринимается как интересное само по себе, так что нашей первичной целью должно быть понимание прошлого независимо от тех преимуществ, которые мы можем (если можем) извлечь из него относительно понимания настоящего. Если спросить, «почему нам надо интересоваться прошлым», самым убедительным ответом будет – «потому что оно принадлежит нам»; и в этом смысле заниматься историей для человечества значит воздавать должное самому себе. Вот почему явным признаком того, что нечто воспринимается как в высшей степени ценный компонент человеческой цивилизации, является историческое понимание его согласно всем историческим измерениям, очерченным выше.
Когда речь идет о науке, кажется весьма сомнительным, что она обычно воспринимается в соответствии с только что упомянутой «исторической осознанностью», несмотря на бурное развитие исследований по истории наук, имевшее место в последние десятилетия, а также несмотря на возрастающее использование исторических обсуждений в работах по философии науки. Мы попытаемся сначала понять, почему ситуация именно такова, а затем предложить некоторые критические соображения.
Начнем с некоторых описательных замечаний. Рассматривая «общепринятый способ» рассмотрения, оценки и понимания различных форм и проявлений человеческой цивилизации, мы сталкиваемся с достаточно удивительным фактом. Мы готовы и спонтанно склонны видеть их в исторической перспективе и соответственно судить о них в соответствии с неким «историческим сознанием», практически за одним исключением – за исключением науки. Ни для кого не трудно признать, что поэзия Гомера, Вергилия, Данте, Гёте или Бодлера была подлинной, достигая высот абсолютной ценности и даже временами вряд ли достижимого совершенства, при этом все время признавая, что для того, чтобы понять эту поэзию, оценить ее совершенство и проникнуть в ее смысл, надо прилагать усилия, чтобы ввести ее в исторический контекст (а в идеале – самому войти в этот контекст), а не судить ее в соответствии с модой и формами поэзии нашего собственного времени. То, что мы сказали сейчас о поэзии, приложимо также и к музыке, изящным искусствам, философии, праву, общественным и политическим институтам, этическим понятиям, религиям и обычаям. В случае науки такое историческое сознание почти полностью отсутствует, даже среди культурных людей. История наук в обычном случае не входит в запас знаний этих людей; но эта ситуация является вовсе не причиной такого отсутствия исторического сознания, а скорее его следствием. Это происходит потому, что мы неосознанно убеждены, что наука, собственно говоря, – не историческое явление; мы испытываем впечатление, у нее вообще нет реальной истории.
Это утверждение требует некоторых пояснений. На самом деле все, получившие так называемое общее образование и сколько-нибудь занимавшиеся математикой и основами наук, знают теоремы Пифагора, Фалеса и Евклида, декартовы координаты, принцип Архимеда, законы Ньютона и т. д. Они, вероятно, слышали о птолемеевской и коперниковской системах мира и о дарвиновской теории естественного отбора (и, естественно, знают, что эти лица принадлежат более или менее отдаленному прошлому). Этого достаточно, чтобы показать нам, что у науки есть «прошлое»; но этого недостаточно, чтобы показать, что у нее есть «история» в собственном смысле. Потому что эти имена связаны с отдельными «открытиями», находящими свое место в некоей экспозиции, организованной согласно логическим, систематическим, дидактическим или другим критериям, но лишены исторического интереса в собственном смысле. Эти имена играют по существу мнемоническую роль, облегчающую ссылки на то или иное высказывание, значение и ценность которого полностью определяются местом, занимаемым им в некоторой современной научной дисциплине. Поэтому нетрудно понять самый распространенный взгляд на науку: она рассматривается как нечто такое, у чего есть только настоящее (его можно определить как современное состояние нашего знания), в то время как прошлое уже ей не принадлежит, так как если в этом прошлом было что-то, заслуживающее сохранения, оно уже включено в настоящее (и поэтому он все еще настоящее). Остальное забыто и уже неинтересно и неважно. При таком подходе легко появляются некоторые стереотипы. Мы полагаем, что наука, собственно говоря, возникла в очень недавнюю эпоху, которой предшествовали некоторые отрывочные и почти случайные открытия, удачно сделанные в интеллектуальном контексте, все еще запутанном и примитивном, за возможным исключением греческой математики, за которой мы охотно признаем высокий уровень логической строгости. Более того, краткость этой истории, которая должна была бы облегчить ее реконструкцию, не пробуждает необходимого интеллектуального интереса именно потому, что такая история свелась бы к чему-то вроде каталога «истин» и «ошибок», из которых первые не нужны, поскольку они уже собраны и сохранены в сегодняшней науке, а последние именно потому, что это ошибки. И мы ясно видим, что в случае науки тенденция состоит в том, чтобы судить прошлое в свете настоящего и, во всяком случае, «избавляться» от него, в отличие от того, что происходит с другими формами культурного выражения.
В чем причина такой удивительной разницы? Первый ответ на этот вопрос (или первая часть возможного ответа) можно получить, учитывая тот исторический период, в течение которого «чувство истории» стало фундаментальной составляющей европейской культуры, а именно «романтический век» с его господством историзма, выраженного в мысли его философов, так же как и в трудах его художников, литераторов и особенно его историков. Они уже не ограничивались политической историей, но занимались реконструкцией и интерпретацией всех форм человеческой культуры.
