То, что мы сказали здесь об операциональных критериях, можно распространить и на теоретические условия. В той мере, в какой две теории, будь то по операциональным или по теоретическим причинам, вынуждены иметь дело с разными порядками аппроксимации, они уже имеют дело с разными объектами. Но непосредственным следствием этого является то, что неправильно будет, например, говорить, что, используя весы определенного типа, я могу измерить массу некоторого тела «только в пределах 1 мг». Этот способ выражаться адекватен для повседневного дискурса, имеющего дело с вещами. Но в научном контексте, в котором мы принимаем, что эти весы приняты как стандарт для измерения массы, мы должны говорить, что масса данного тела равна m ± e мг.
Даже здравый смысл иногда осознает, что «максимальная точность» может совпадать с «бессмысленностью». Представим себе, что некто заявляет о намерении использовать такой точный инструмент, который может определить высоту горы с точностью до одного миллиметра. Мы сейчас же скажем, что это бессмысленно, не потому, что мы не знаем, насколько мощный инструмент надо использовать в этой ситуации, а просто потому, что внутренне невозможно зафиксировать с точностью до миллиметра, где фактически начинается подошва горы. То же самое можно сказать и об определении ширины загородной дороги, которая может быть так окружена полями, что бессмысленно будет говорить, что ее сторона оканчивается в некотором определенном месте, а не на один миллиметр дальше. То, что настолько очевидно, когда речь идет о «вещах», становящихся «объектами» измерения в повседневной жизни, должно быть еще яснее для объектов специфически научных дисциплин, которые могут рассматриваться только как объекты и которые не имеет никакого смысла представлять себе как эпистемологическую «вещь в себе», которая имеет точную массу, точную длину и т. д., лежащие за нашими «приближенными измерениями».
Заметим кстати, что эти замечания могут пригодиться в дискуссиях, связанных с «приближенной истинностью», «семантической неоднозначностью» и т. д., вкратце упоминавшихся выше. Некоторые из проблем, поставленных в этих дискуссиях, оказались просто поставленными искусственно и растворились как бессмысленные (вывод, который, возможно, можно сделать уже сейчас из того факта, что актуальную науку они никогда не беспокоили).
Еще одно замечание: если вопросы аппроксимации уже настолько важны в области тех наук, в которых в нашем распоряжении находятся «точные» средства измерения, они еще более важны в науках, где эти средства не используются и где, следовательно, требование «максимальной точности» рискует оказаться полностью бессмысленным. Таков, в общем, случай «гуманитарных» наук, в которых методы объектификации имеют гораздо более широкую маржу ошибки. Поэтому очень странно, в подобных случаях, читать работы, в которых представлены предполагаемые очень точными количественные оценки, а принятые операциональные процедуры отнюдь не достаточны для поддержки таких претензий. То же самое можно сказать о предложениях исторического или филологического характера, где заявленная точность является иногда результатом изобретательности и домыслов, а не опоры на существующие документы и тексты. С другой стороны, мы не должны возлагать вину только на представителей гуманитарных наук; естествоиспытатели часто ведут себя немногим лучше. Подумайте только о смелой самоуверенности, с которой некоторые авторы определяют время возникновения жизни на Земле или самой Вселенной.
В заключение подчеркнем, что учет порядка аппроксимации связан с чем-то более существенным, чем обсуждение чисто эпистемологических проблем, каким может показаться данное обсуждение. По правде говоря, работающие ученые хорошо знают, насколько «порядки величин» релевантны любому вопросу и насколько часто они могут определить действительно четкие различения свойств и поведения исследуемых сущих; микрофизика, биология, психология, социология и т. д. полны такого рода примерами.
8.1.6. Спорная природа научной истинности
Проведенное обсуждение закончило нашу задачу обоснования тезиса, что научные предложения и теории могут быть истинными также и в отношении их теоретических частей. Однако мы должны понимать, что этот вывод верен в семантическом (или скорее апофантическом) плане, но оставляет вопрос открытым на эпистемическом уровне. Другими словами, коль скоро предложение сформулировано и область его референтов зафиксирована, оно не может не иметь значения (семантический уровень), не находиться в отношении истинности или ложности со своими референтами (апофантической уровень), что неизбежно делает его истинным или ложным по отношению к этим референтам. Это, однако, независимо от других видов отношений, которые предложение может иметь в других аспектах, дающих ему другие свойства, помимо истинности или ложности. Некоторые из этих свойств могут выражать отношение предложения к людям, высказывающим, или использующим, или рассматривающим его (как на индивидуальном, так и на коллективном уровне). Такие свойства обычно обозначаются такими терминами, как «несомненность», «надежность» и т. д., ссылающимися на установки, которые субъекты могут иметь по отношению к предложению, такие как «знать, что S», «верить, что S» и т. п. Для краткости мы будем называть этот уровень рассмотрения эпистемическим и говорить соответственно об «эпистемическом логосе» наряду с «семантическим логосом» и «апофантическим логосом». Ясно, что так же, как значение предложения совместимо и с его истинностью, и с его ложностью, так же и истинность предложения совместима и с тем, что его знают, и что в его истинность верят, или не знают, или не верят в его истинность. Однако в науке (и не только в науке) мы хотим знать с уверенностью, что некоторые предложения истинны или, если эта оптимальная ситуация не имеет места, иметь по крайней мере оправданную степень уверенности, или веры, в истинность этих предложений. Оправдание (обоснование), которое, как мы показали, ошибочно считалось заменой истинности в случае теоретических предложений, на самом деле играет важную роль на эпистемическом уровне. Фактически на апофантическом уровне у нас все еще остается проблема «оценки успеха», которого мы смогли достичь в в применении двух единственных находящихся в нашем распоряжении орудий добывания истины – свидетельств и аргументов, применяемых в различных стратегиях, изобретаемых нами в стремлении получить истинные предложения. Поэтому ясно, что все критические исследования, предлагаемые для устранения предрассудков, анализа условий эмпирических исследований, учета возмущений, проверки точности инструментов и т. д., относятся в более широком смысле к оценке «качества» опытной поддержки, добываемой нами для утверждения того, что некоторые предложения «непосредственно истинны». Кроме того, мы пытаемся извлечь максимальные преимущества из средств аргументации. Мы делаем это не только совершенствуя дедуктивные процедуры, но также, и особенно, определяя лучшие стратегии для увеличения «индуктивной поддержки» тех предложений, которые получают свою силу не непосредственно из свидетельств опыта или из выводимости из непосредственно (или как-то иначе установленных) истинных предложений, но признавая истинные предложения их логическими следствиями. Из того, что мы сейчас сказали, должно быть ясным, что ни требование свидетельств опыта, ни аргументация являются не сами собой разумеющимися, а результатом сложных процессов, имеющих характер «перформативной» деятельности и подверженных риску существования некоторых ошибок. В этом причина того, что научные предложения всегда спорны, по крайней мере в принципе. Поскольку можно сомневаться в том, что все требования были адекватно выполнены. Более того, внутренняя неопределенность индуктивных процедур всегда оставляет вопросы теоретически открытыми. (Вот почему тот факт, что некоторое теоретическое предложение прошло большое количество положительных проверок, не может дать полной уверенности в том, что в следующий раз проверка не окажется отрицательной.)
