Из Тригории я уехал совершенно счастливым.
В следующее воскресенье меня вызвали на матч «Рома» – «Фиорентина», но на поле я так и не появился. Затем был выезд в Анкону – там мне дали три минуты, я вышел вместо Муцци при счете 1:1 (то есть когда исход встречи был еще не решен). После этой игры до конца чемпионата я оказался в заявке лишь однажды – в запасе, когда мы играли с «Торино», но важнее были тренировки с главной командой, поскольку там я научился большему, чем за целый сезон в составе юниоров. Я все еще чрезмерно почтителен, и та доля смущения, которая осталась во мне, вынуждает меня переодеваться в раздевалке молодежки в одиночестве – впрочем, еще и потому, что в раздевалке главной команды не было свободных шкафчиков, и мне не хотелось никого стеснять. Наконец – не смейтесь! – меня очень смущало принятие душа вместе с ними. Даже не так: я просто не мог этого делать.
Такое мое поведение, очевидно, импонировало не только «сенаторам», начиная с Джаннини и Темпестилли, которые постоянно общались со мной, но и другим игрокам, в том числе «синдикалистам»
[8] Червоне, Карбони и Боначине. Я это понял, когда на финише сезона меня ожидал умопомрачительный сюрприз: перед тем как команда разъехалась в отпуска, Умберто Спада, кассир клуба, вручил мне чек на 218 миллионов лир.
– Это тебе причитается за три матча в Кубке УЕФА.
– Но ведь меня даже в заявку не включали на них!
– А я тут при чем? «Синдикалисты» решили, что заслужил. Все претензии – к ним.
Претензии? Я расцеловал бы их, если бы мог. Протягивая мне этот кусок пирога, явно большой для меня, мне сообщали: «Ты – один из нас». В тот вечер я не поехал домой, потому что семья уже переехала в Троваянику: бродил по Тригории, постоянно нащупывая чек в глубине кармана, потому что боялся, что у меня его украдут. Приехав к своим, я взлетел по лестнице и под их любопытными взглядами вытащил из кармана кусочек бумаги, самый ценный в моей жизни.
– Смотрите!
Первая фаза: ступор, полминуты открытых ртов. Вторая фаза: неописуемая радость, пятиминутка песен и танцев. Третья фаза: ужас.
– Боже мой, сегодня пятница, до понедельника мы в банк не попадем, а здесь так много жуликов. Куда его спрятать понадежнее?
Семья не смыкала глаз днем и ночью, по сути, на протяжении всех выходных. В понедельник утром мы все забрались в машину и поехали в филиал, где работал папа. Положив чек в надежное место, мама позвонила Спаде, дала ему номер счета и сказала, что я слишком рассеянный, чтобы ходить с такой суммой в кармане, и в дальнейшем лучше переводить деньги безналом.
С сезона-1993/94 я стал игроком главной команды и подписал контракт на 160 миллионов. Недурная цифра для семнадцатилетнего, но необходимо уточнить: это не было ни благотворительностью, ни помощью человеку, чье детство было трудным. У нас не только отец никогда не бедствовал, но и вся семья постоянно ездила в отпуск, что мог позволить себе не каждый. Так что футбольные деньги, сразу большие и постоянные, это было хорошо, но моим главным «двигателем» оставалась страсть к игре, причем теперь – больше, чем когда-либо. Я без стеснений говорил о зарплате с родственниками и друзьями, так что маме не раз приходилось вмешиваться и напоминать мне, что о некоторых вещах хорошим тоном считается говорить поменьше, чтобы не показаться высокомерным или, что еще хуже, надменным. Конечно, она заботилась и о том, чтобы уберечь меня от кучи разных старых знакомых, которые, узнав о внезапной финансовой удаче, вспоминали, что давно не виделись…
Новый сезон начался с появления Карло Маццоне, и это стало одной из самых больших удач в моей жизни. Римлянин и «романиста», как и я, он тут же проникся всеобщими ожиданиями моего будущего, прикрыв меня щитом, чтобы позволить мне то, в чем я нуждался: закрепиться в составе, не привлекая внимания. Когда журналист поинтересовался у него, чего он ждет, почему не включает меня в состав, тренер сердито ответил:
– Чем чаще вы настаиваете на его выходе, тем реже я буду его выпускать.
Он требовал понизить градус внимания ко мне. Иногда я читал такие ответы и расстраивался: не моя вина в том, что люди давят на него, требуя выпускать меня. Я был бы счастлив сыграть хоть немного, и тем не менее в Серии А до февраля поля я не вижу. Однако Маццоне обходился со мной действительно как второй отец, и совершенно ясно, что для него я был не только работой, но и чем-то большим. Хоть он и ворчун, его расположение ко мне было очевидно.
В связи с этим стал известным эпизод с пресс-конференции перед матчем Кубка Италии против «Сампдории» в декабре. В последние минуты тренировки Риццителли и Каниджа сильно столкнулись головами – было море крови, все перепугались. Оба остались лежать на земле. Маццоне был там же, над игроками в ожидании «Скорой» колдовали врачи, распорядок дня пошел коту под хвост из-за ЧП. Я к тому времени уже закончил тренировку и сидел в раздевалке в одиночестве, и вдруг туда заглянул администратор.
– Тотти, хорошо, что хоть тебя нашел. Ты ведь завтра играешь, так? Пошли со мной.
Я покорно последовал за ним, слишком поздно догадавшись, что он ведет меня в зал для пресс-конференций: пятьдесят журналистов, россыпь микрофонов и телекамеры. Они ждали тренера, а получили игрока, разговаривать с которым им не давали с самого начала сезона. Я в этой самой серьезной для меня ситуации испугался. Спас меня, конечно, он. В тот миг, когда пресс-атташе, хотя и сопротивлялся, был готов дать отмашку на вопросы, с грохотом распахнулась дверь, и появился запыхавшийся Маццоне:
– Марш в душевую, говорить с ними буду я!
Эта фраза, которая вошла в историю, а я подчинился приказу с радостью, хотя и только недавно вышел из душа. Позже, когда мы остались наедине, Маццоне сказал мне, что я еще недостаточно закален, чтобы говорить с журналистами, и что если они захотят использовать меня, чтобы получить громкий заголовок, они вытянут из меня все, что им нужно, за три секунды.
Для меня первым завоеванием этого сезона стало то, что я смог работать в группе мастеров, не испытывая стыдливости. Я все еще был очень немногословен и свободное время проводил, наблюдая за их игрой на бильярде или просто сидя рядом с ними и слушая их реплики, когда они смотрели матчи. Однако я начал проявлять себя на поле и в каждой тренировке прогрессировал в тактическом плане и наслаждался в техническом. Я пробовал себя в двусторонках, и часто мне удавалось сыграть неплохо. Случалось даже пробрасывать мяч между ног ветеранам Пьячентини, Боначине, Карбони и ловить их взгляды – злые, но «прощающие» за естественность движения. Я понимал, что не должен был накручивать их таким образом, иначе получу нагоняй, но если «туннель» оказывался самым простым способом пройти оппонента, то я делал «туннель».
Образцом для меня был капитан Джаннини. Он взял меня под защиту, как отец, посоветовал мне Франка Дзавалью, агента, который помогал мне делать первые шаги. На выездах мы с Принцем жили в одном номере и, поскольку он был одним из тех, кто засыпает, едва коснувшись головой подушки, я нередко смотрел на него с восхищением перед тем, как выключить свет, и даже не всегда шел в туалет, когда мне хотелось, из опаски его разбудить. Червоне, наш вратарь, безумно нравился мне потому, что он был самым добрым человеком в мире, но вместо рук у него были две лопаты, и, когда он злился, остановить его могла только армия. Однажды случилось недоразумение между ним и Каппиоли при подаче углового, они послали друг друга к дьяволу, и в отличие от того, как это обычно случается, по окончании игры уладилось не все. На следующий день в Тригории, после ночного обдумывания того, куда его послал Каппио, Червоне решил припереть оппонента к стенке, и вызволять Каппио из его ручищ пришлось впятером. С персонажами вроде Червоне – а в «Роме» таких было немало – намного безопаснее дружить, чем ссориться. Я понял это во время кубкового матча против «Сампдории». Спустя восемь секунд после начала игры Верховод подкатился под меня сзади. Арбитр дал свисток, я поднялся как ни в чем не бывало, но спустя некоторое время последовал второй подкат. Я все еще терпел, начал все сначала и на десятой минуте получил третий подкат, и близко не похожий на отбор мяча. В этот раз я не встал, колено действительно полыхало болью. Когда меня привели в чувство, я поймал вопрошающий взгляд Верховода и сказал ему, что церемониться с ним не буду. Он приложил палец к губам, предлагая мне помолчать, и это спровоцировало стычку, которая продолжалась минуту-две, потому что трое или четверо ребят встали на мою защиту. Потом все успокоилось, и впоследствии он уже действовал аккуратнее. Я почувствовал себя так, как будто сдал экзамен.
