К слову сказать, всего лишь за неделю до этого я поднимал тревогу по поводу того, что на мне фолят слишком часто, и доктор Броцци – врач «Ромы» – был со мной согласен. Поймите, удары по ногам – часть профессии «десятки», и те, кто называл меня плаксой, ничего не понимали, потому что до определенного предела я всегда был терпеливым. Даже если ты лучший (или, возможно, именно потому, что ты лучший), ты не можешь ожидать от соперников выхода на поле только ради того, чтобы полюбоваться твоей игрой и поаплодировать тебе.
Грубая игра – это вопрос меры, и в тот период этой мерой стали пренебрегать. Показывая мои кровоподтеки и то, насколько голеностопы были красными и раздутыми спустя несколько дней после матча, Броцци полагал, что мог убедить арбитров «охранять» меня внимательнее. В это время из-за болей мне было трудно тренироваться: с понедельника по пятницу я занимался только физиотерапией, в субботу присоединялся к команде для отработки действий, что, в общем, не требовало напряжения, а в воскресенье выходил на поле, надеясь, что не стану мишенью какого-нибудь киллера. Я уже говорил вам о том, как меня привечал Верховод в моем дебютном матче при Маццоне. Два других настоящих злыдня – Коуту и Монтеро, страшный сон перед дерби и матчами с «Юве», в то время как игроки «Милана» – от Мальдини до Костакурты – сразу давали тебе понять, кто они такие, но без избыточной грубости. В своей профессии они были лучшими, равно как и Неста с Каннаваро. Одним из тех, кого изображали хуже, чем он был на самом деле, был Матерацци, потому что самые известные его нарушения были не от дурного характера, а оттого, что он опаздывал к сопернику. Конечно, и в «Роме» был тот, кто перебарщивал: я уже рассказывал о том, как Самуэль меня защищал, но помню и Куфре, который «заряжал ружье» перед матчами с «Юве», – у него были старые счеты с Дель Пьеро, и каждая их встреча заканчивалась ударами. Нет, команд, состоящих из одних святых, не было.
Так вот, «Рома» – «Эмполи». Это был первый сезон Спаллетти. После немного напряженного начала мы набрали ход, девятью победами подряд вернулись в гонку, и никто всерьез не думал, что тосканцы могут нас остановить, к тому же на следующей неделе предстояло дерби и мы хотели подойти к нему в хорошем настроении. Меня «подковал» Рикард Ванильи, который не был игроком основы; уже немолодой, но все же игравший с азартом того, кто зарабатывает место в составе. Три фола за пять минут – и я потребовал у арбитра Мессины желтую карточку для него; не потому, что фолы были грубыми, но я думал, что если его не остановить, то он прекратит играть в футбол, а каждое единоборство будет заканчиваться свистком. Никакой реакции, Мессина отвернулся – и все. Я все же предполагал, что желтая уже на подходе, нужно было дождаться еще одного фола. Терпи, Франческо…
Именно так и вышло, почти сразу же: шестая минута первого тайма и четвертый фол, желтая карточка, но было уже слишком поздно. Ванильи ударил меня сзади по ногам в центре поля. Повторю: в центре поля, я и двигался-то не в сторону их ворот. Был бы «всего лишь» еще один синяк, если бы левая нога не уперлась в газон, в то время как тело по инерции скользило дальше. Позже мне объяснили, почему я сначала не почувствовал боли: нерв порвался, и пропала всякая чувствительность. Я осознал последствия «провисания» ноги, и тогда, в первый раз в моей жизни, я узнал, что такое настоящая паника. Неописуемый ужас, уверенное и холодящее чувство того, что все кончено. Я рыдал и орал на Ванильи, но это мне рассказали уже потом, поскольку я добрую минуту не соображал, что происходит вокруг. Секунд десять я матерился, секунд десять лежал уткнувшись лицом в землю, затем цикл повторялся, пока не прибежали Броцци, Вито и Силио Муза, физиотерапевт. Они перевернули меня на спину, и тогда я крикнул им:
– Там все сломано!
ОНИ ПЕРЕВЕРНУЛИ МЕНЯ НА СПИНУ, И ТОГДА Я КРИКНУЛ ИМ:
– ТАМ ВСЕ СЛОМАНО!
Я видел, как Вито показывал жестами, что нужна замена, но Спаллетти уже дал команду Монтелле переодеваться, все происходило быстро. Вито подзывал «Скорую» к кромке поля. Кто-то накинул на меня олимпийку – все же на дворе был февраль, – и спустя некоторое время меня на носилках без особых церемоний погрузили в машину.
– Быстро, быстро, в «Вилла Стюарт», – кричал Вито водителю, а тем временем врач дозвонился в клинику, узнал, что профессор Мариани отдыхает в своем загородном доме в Ангвилларе (это же был выходной), и пытался дозвониться до него. К счастью, дозвонился, а «Скорая» тем временем все ехала и ехала с сиреной по изгибам Монте Марио.
Это удивительно, как в такие судорожные мгновения запоминаешь все с беспощадной ясностью. Кресло на колесиках, которое ждало меня на входе в клинику, электронные часы, которые показывали 15.26 (прошло двадцать минут после инцидента на поле), два ряда медсестер и санитаров, которые с осторожностью сопровождали меня до кабинета МРТ, и даже паренька, который в великодушной попытке утешить меня шепнул, что Перротта забил и мы ведем 1:0. Моя нога пятнадцать минут находилась в аппарате, я был в кабинете один, закрыл глаза, пытаясь не думать ни о чем, пока жужжащий томограф готовил мне приговор. На мне еще были гетры, к бедру прилипла травинка, слезы уже высохли, но текло из носа и мне очень хотелось принять душ.
Еще пятнадцать минут, томограф замер с последним металлическим вздохом, двери кабинета открылись, и я увидел Илари, расстроенную, но сдержанную. Мы созванивались перед тем, как я пошел на разминку, она ехала на машине с Кристианом в аэропорт, чтобы отправиться в Сан-Ремо для участия в фестивале, который начинался там на следующей неделе. В три часа она должна была вылететь, но кто-то сказал ей о том, что случилось, до того как она села в аэродромный автобус, и остановить ее было уже невозможно. И вот она здесь, обнимает и целует меня, говорит, что Мариани уже приехал и изучает снимки. Мы остаемся с ней на пять минут, держась за руки, Кристиан – рядом, с няней. Я пытаюсь успокоиться, но тут-то и прорывается весь стресс: я начинаю плакать и не могу остановиться, а жена меня утешает. Мне удается собраться с силами вовремя, потому что появился профессор Мариани и, даже не тратя время на приветствия, махая снимками, постановил:
– Через десять минут операционная будет готова, мы тебя сразу на стол, оперировать будем я и Сантуччи.
Я где-то вычитал, что, как бы плохо человек себя ни чувствовал, он всегда находит точку опоры, с которой его потом трудно сдвинуть. Так вот, только с учетом этой черты людской души я могу объяснить свою дикую фразу, непроизвольную, возражающую очень профессиональной спешке врача.
– Прямо сейчас? А нельзя ли завтра?
Мариани изумился. Он – светило медицины и не привык к тому, что его решения оспариваются.
– Франческо, – отчеканил он с расстановкой, так, как говорят ребенку. – Твои дела очень плохи. Навскидку – около шести месяцев без футбола, а чемпионат мира – через три с небольшим. Если хочешь ухватиться за возможность сыграть на нем, то должен дорожить каждой минутой.
Я хотел сказать что-то еще, потому что паника – это удар хлыста, который свистит и опускается за несколько мгновений, тогда как страх – и страх хирургического вмешательства тоже – это чувство менее животное, но более длительное, его трудно отбросить. Однако взгляд Илари меня испепелил, и я понял, что убежища нет, и главное, что его для меня нет даже у самых близких людей. Я умолял только об общем наркозе, потому что если бы услышал профессора, просящего у ассистента какую-нибудь пилу, сразу помер бы от ужаса. В 16.30 меня привезли в операционную. Матч еще не закончился. Перед тем как наркоз подействовал, я пытался подслушать, что говорят врачи, но ничего не понял, и, возможно, к лучшему.
