Тем временем дела у команды шли хорошо. После поражения в Турине она выдала серию из восьми побед, поднялась на третье место, которое давало пропуск в Лигу чемпионов следующего сезона, в то время как в 1/8 финала текущего розыгрыша нам достался «Реал», и мы вылетели из турнира. Тот факт, что отношения между нами были надломлены, не мешал мне понимать, что Спаллетти все еще большой тренер, и я был уверен, что в такой хорошо отлаженной команде я мог бы быть полезным, но он не давал мне возможности показать это. Я был настолько подавлен, что перед выездом в Карпи, в середине февраля, сделал то, чего не делал никогда: сказался больным. Конкретнее (поскольку я чувствовал беспокойство в сухожилии) – чтобы остаться в Риме, я заявил, что не смогу играть. Тогда я думал, что между скамейкой и диваном разницы не должно быть – не все ли равно, где смотреть матч? – и когда потом, на холодную голову, я вспоминал об этом, то понимал, что это было началом конца. Я перестал в себя верить – вот до чего я докатился.
Это были горькие дни, и Илари вела себя не совсем обычно – подбадривала, но не отступая от своей мысли: она полагала, что мне нужно заканчивать в конце сезона, мое время пришло. И это мнение было весомым, потому что во мне зародилась уверенность, что я стал ненужным. В следующую субботу, 20 февраля, накануне домашнего матча с «Палермо», у меня состоялась давно запланированная встреча с Донателлой Скарнати из RAI для интервью, посвященного десятилетию завоевания Кубка мира. Назначили на обеденное время, в присутствии сотрудника пресс-службы, который разрешил Донателле задать мне несколько вопросов и о текущих делах в «Роме». В это же время (я тогда этого не знал) Спаллетти говорил на пресс-конференции, что в матче с «Палермо» я впервые со дня его возвращения в клуб сыграю в стартовом составе.
ДЖИДЖИ ШИРОКО УЛЫБНУЛСЯ И СПРОСИЛ: – КАК У ВАС ТАМ ДЕЛА С ДОБЕРМАНОМ? НО ТУТ ЖЕ ПОСЕРЬЕЗНЕЛ, УВИДЕВ ВЫРАЖЕНИЕ МОЕГО ЛИЦА.
Это было интервью (впоследствии слушанное и переслушанное – его и сейчас можно найти в сети), в котором я сказал, что ожидал от него другого отношения: прежде всего я хотел бы, чтобы он говорил мне лично то, что я потом читал в газетах. Ничего больше. Я не просил выпускать меня на поле, не критиковал его, напротив, признал его ценность для «Ромы» как сегодняшней, так и будущей. Я попросил большего уважения и прозрачности к команде и клубу, это верно, потому что в конце сезона истекал срок действия моего контракта, а желание играть у меня еще не пропало. В «Роме» или где-то еще, предложений из-за рубежа было достаточно. Уважение – это позволить мне знать правду. Моя же правда была в том, что я говорил летом в Бостоне с президентом Паллоттой, который сказал: «Решай сам». Я снова встретил его в декабре в Риме, в отеле «Де Руссие», и он спросил меня, что я думаю о работе на руководящей должности? Я ответил, что хотел бы поиграть еще год, и он, казалось, удивился; спустя несколько дней после интервью Паллотта вновь приехал в Рим и предложил выслушать Спаллетти по вопросу о моем будущем.
– Думаю, что он и слышать об этом не хочет, – ответил я, и мы попрощались. Отношения остались хорошими. Задача – нерешенной.
Но вернемся к тому времени, когда выдержки из интервью спровоцировали первый большой кризис в отношениях со Спаллетти. Это случилось в воскресенье за завтраком, потому что, как это часто бывает, слово написанное впечатляет больше, чем то же самое, сказанное на телевидении. Субботним вечером в новостях появился заголовок, которого я, по правде говоря, не видел, говорящий о том, что я атаковал Мистера (я сказал, что ожидал другого отношения, – и это атака?). Газеты на следующее утро лишь поддали жара. Я завтракал в одиночестве, в углу, далеко от Спаллетти и тренерского штаба, в который входил и Вито. Он подошел ко мне и сказал:
– Мистер хочет поговорить со мной насчет вчерашнего интервью.
Мы пошли в общий зал. Спаллетти держал в руке свернутую подборку прессы и размахивал ей, как дубиной.
– Что мне теперь с этим делать?
Он повторил это трижды, с каждым разом все более раздражаясь.
– Мистер, вы видели интервью? Вито его заверял…
– Плевал я на все интервью, важно то, что написано здесь, в газетах!
– Но вы посмотрите, я говорил только хорошее о вас и о клубе, к которому просил относиться с уважением.
Я говорил с ним на «вы». Если не ошибаюсь, это было впервые и очевидно указывало на похолодание, опустившееся на нас. Мы говорили долго: я пытался все объяснить, он же укреплялся в своем раздражении. Я подумал, что за это интервью получу приличный штраф. Но удара, который был мне уготовлен, я не ожидал.
– Хватит, продолжать бессмысленно, ты ничего не понимаешь. Ты сделал ошибку – и сейчас едешь домой.
Более унизительного наказания не придумать. Меня выгоняли из Тригории. Меня. Выгоняли из моего дома. Я задрожал от гнева. После длительного молчания я отчеканил самые резкие слова, которые пришли в голову в тот миг:
– Очень хорошо, я принимаю ваше наказание. Посмотрим, кому из нас это выйдет боком.
– Ты не грозишь ли мне случаем?
– Вы знаете, что в Риме народ на моей стороне. И я всего лишь хорошо отозвался о вас в интервью, а вы меня хотите выгнать. Вся ответственность ложится на вас.
– Сейчас ты – точно такой же, как и все. Забудь то время, когда был незаменимым.
– Ты – подлец, – объявил я. – Сейчас, когда я стал тебе не нужен, ты меня на хрен посылаешь, да? Ты вернулся сюда для этого, так доводи дело до конца!
Мы высказали все, никаких недоговоренностей не оставили. Уходя, я чувствовал себя обессиленным, и, когда через четверть часа добрался до дома, жена меня едва узнала. Сколько себя помню, я никогда не был на таком дне, в таком мысленном упадке – видеть никого не хотел, и, если бы мог сесть в самолет на другой континент, сделал бы это в тот же день. Матч с «Палермо» был вечером, но я не собирался на «Олимпико»: я не выдержал бы всех взглядов, направленных на меня. И тут Илари – Вито ей все рассказал – взяла дело в свои руки:
– Вот уж нет! Мы все пойдем на стадион – я, ты, друзья, родители, все. Тебе совершенно нечего скрывать. Ты должен быть там именно поэтому, чтобы все знали, что у тебя совесть чиста.
И, лишь только я попытался взбунтоваться, она закончила:
– Если сегодня вечером мы не пойдем на «Олимпико», я тебя брошу. Я не выдержала бы мысли о том, что ты прогнулся под несправедливостью.
Хоть это была и угроза, но прекрасная, ведь она была продиктована любовью…
– Хорошо, приглашай всех, организуй, сегодня вечером идем на «Олимпико», – сдался я.
Перед матчем я зашел в раздевалку, атмосфера там была подавленная. Ссора между тренером и капитаном неизбежно завершилась дестабилизацией команды. Спаллетти казался удивленным и спросил, что я здесь делаю. Я ответил, что капитан команды всегда должен быть рядом с одноклубниками, и на этом наше общение закончилось – ни он, ни я не хотели снова раздувать пожар. Я полагаю, что ссора не прошла бесследно и для него. Когда я шел на трибуну, мне позвонил Анджело и сказал, что зрители подвергли Спаллетти обструкции во время объявления состава… Я шел на трибуну – и это был тревожный путь, потому что в голову приходили тысячи мыслей, и прежде всего я задавался вопросом: «Что ждет меня, оставшегося без прикрытия, там, на виду у всех?»
