Физически я был не в лучшем состоянии, и поле тут же подтвердило это. Следовательно, я стал играть в касание, больше используя технику: вывел Строотмана на дальний удар, но он промахнулся, а потом я открылся в центре штрафной под передачу Джеко от линии ворот. Я был готов пробить с правой, но Де Росси – в тот день он рвал и метал – пробил с левой с решимостью, которая была раза в три больше моей. Мне пришлось даже убрать ногу, иначе он ударил бы по ней. 2:1, гол, который, казалось, развеял тучи, сгустившиеся над нашим полем. Но несколько минут спустя Лазович, воспользовавшись ошибкой Шченсного на выходе, сравнял счет, а в следующей контратаке он же угодил в штангу. Паника. Да, народ пришел на стадион ради меня, но для того, чтобы день закончился совсем хорошо, нужна была победа. Я сделал заброс на тридцать метров на голову Эль-Шаарави, но он пробил выше ворот. И все же игра была сделана из центра поля, победа пришла на 90-й минуте: скидка головой Джеко и шикарный удар Перотти в касание с нескольких метров. 3:2 – и стадион просто обезумел. Диего перемахнул через рекламные щиты и рванул к Южной трибуне, я подбежал к нему одним из последних еще и потому, что переваливался через щиты медленно – не хотел в эти минуты в прыжке получить травму. Страх почти прошел. Почти. Потому что Тальявенто добавил еще пять минут и к тому же дал желтую Перотти за снятие футболки при праздновании.
ЕСЛИ БЫ МЫ БЫЛИ В БРЕШИИ В МАРТЕ, А НЕ В РИМЕ В МАЕ, УВЕРЕН, ЧТО, ПЫТАЯСЬ БЫСТРО СНЯТЬ ТРЕНИКИ, Я ЗАПУТАЛСЯ БЫ В НИХ, КАК ЭТО БЫЛО В ТОТ ВЕЧЕР 1993 ГОДА.
Пять минут. И вот тут лавина меня и настигла. Пока «Рома» работала на результат, мои мысли сосредоточились на другом. Теперь, когда счет был в нашу пользу и главной задачей было «потянуть» эти пять минут, ситуация внезапно явилась мне во всем своем масштабе. И во всей своей парадоксальности: я должен был потянуть последние пять минут своей карьеры. Я, который сыграл бы и пять тысяч минут. Эта мысль мучила меня до тех пор, пока я не увидел себя у углового флажка (непонятно, как я там оказался) готовым обыгрывать Лаксальта. Я коснулся мяча, и в этот миг Тальявенто свистнул три раза. Все закончилось. Двое-трое генуэзцев подошли обнять меня первыми, затем подошел и Лаксальт, как будто только в этот миг ему пришло в голову, что он стал участником самой значительной сцены в его жизни.
Все закончилось. Я ощутил растущую внутри меня огромную дыру, бездну, которая засасывает воздух. Коротко поздравил ребят, потому что мы все же добились нужного результата, и это было большое дело, но потом я поспешил в раздевалку. Я пообещал себе вот что: если почувствую, что теряю контроль над эмоциями, то доверюсь списку, который я составил и запечатлел в памяти. На этом этапе я должен был переодеться, пока остальные остаются на поле, пока президент спускается с трибуны и все готовятся к церемонии.
Это был первый из трудных пунктов. В пустой раздевалке, где шум стадиона становится далеким гулом, были я, Вито и пятеро клубных сотрудников. Те, что были самыми важными, больными мной всю свою жизнь, и даже больше, потому что болели за меня и их отцы, что подчеркивает эту необычную семейственность «Ромы». Подумайте о Джаннини, чей папа был руководителем молодежной структуры клуба. Подумайте о Де Росси, чей папа – тренер молодежной команды клуба. О Бруно Конти и о моих отношениях с его сыном Даниэле – я вам рассказывал об этом. И вот эти пятеро начали плакать как телята, а мне пришлось закричать надрывающимся от первых слез голосом:
– Даже не начина’, а то будем до утра реветь!
И другие глупости, которые мне пришли в голову, чтобы остановить это сползание. Они отвернулись, чтобы не видеть меня, я отвернулся, чтобы не смотреть на них, Вито мне расскажет, что он был близок к обмороку в этот миг, когда, повернувшись к нему спиной, я стягивал с себя футболку. Он подумал о том, что это последняя футболка «Ромы», которую я снимаю с себя, последняя, смоченная моим потом, и он почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Как после удара ножом. Снимая бутсы, я снова медлил, но потом быстро закончил переодевание и вышел. Сел на ступеньки в коридоре и ждал, когда настанет время выхода на сцену. Сидел довольно долго, где-то минут двадцать; есть фотографии этих минут, на которых мой взгляд вроде бы пуст, но на самом деле я думал. Только не о будущем, а о прошлом. Думал и вновь переживал победы, поражения, травмы. Меня пронизывала боль утраты. Это было как увечье. Когда мне подали знак, что пора идти – все готово, стадион ждет меня, – я, направляясь к выходу, думал, как было бы прекрасно, если бы сейчас Паллотта ждал меня с новым контрактом в руке и сказал бы, что это была грандиозная шутка. Но это чепуха, которая мелькнула в голове на несколько мгновений. Я отлично знал, что все закончилось, и перестал мечтать. Я вышел на свет, и шум «Олимпико» был такой, что напомнил мне день завоевания скудетто. Все аплодировали стоя. Над стадионом звучала музыка из «Гладиатора».
ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ. Я ОЩУТИЛ РАСТУЩУЮ ВНУТРИ МЕНЯ ОГРОМНУЮ ДЫРУ, БЕЗДНУ, КОТОРАЯ ЗАСАСЫВАЕТ ВОЗДУХ.
Я много раз пересматривал эти кадры. Продолжаю делать это и сегодня, и каждый просмотр дарит мне что-то новое. Новый баннер, который я раньше не замечал, новое лицо, на котором написана вся полнота чувств. То, что случилось на «Олимпико» в тот вечер, не имеет прецедентов, потому что тысячи и тысячи людей плакали так, как будто умер их самый родной человек – мой уход из футбола они воспринимали как прощание с важной частью своей жизни. Я не лицемерю, я представлял себе, что эта церемония должна была стать особенной, чем-то средним между выпускным вечером и городским трауром. Но чтобы так – нет. Те любовь и признательность, которые люди обрушили на меня, были столь велики, что я вновь задался вопросом: действительно ли я сделал достаточно, чтобы заслужить это? Могу ответить просто – я люблю этот народ, люблю всем сердцем, и то, что я делал, служило только одной цели: слышать радостный и гордый крик этих людей, когда забивает «Рома». Я – простой и открытый человек, почти никогда никому не отказываю и иногда страдаю от того, что слишком большая любовь людей в итоге лишает меня удовольствия наслаждаться своим городом. Но я все повторил бы еще раз, без малейшего сомнения, чтобы снова стать объектом такой преувеличенной любви. После того вечера стал известным баннер «Надеялся, чт’ не доживу». Многих это позабавило, но и заставило задуматься: пусть этот баннер был даже ради смеха, с типично римским юмором, немного черным, но тот, кто это написал, поставил на одну доску мой уход из футбола и свою собственную смерть… Я до сих пор не могу до конца осознать это.
Паллотта был первым встречающим. Он обнял меня, долго говорил мне на ухо на английском. Я почти ничего не понял, но был важен его тон – сердечный и уважительный. Народ его освистывал, и меня это, конечно, расстраивало, как и то, что свистели, когда я обменивался рукопожатиями с другими руководителями клуба. Все закончилось, это должны принять даже те, кто меня любит. Второй трудный эпизод пришлось пережить, когда Илари с детьми вышли на поле. Я сам просил об этом, я хотел, чтобы во время круга почета рядом была только семья. Но когда дети побежали ко мне, все мои защитные барьеры, которые я возвел, чтобы не расчувствоваться, рухнули. Мы стояли обнявшись долго, очень долго. Было видно, что мне нужна была маленькая отдушина, потому что от этих слез я почувствовал себя довольно свежим. Я взял за руку Изабель, и мы начали круг.
