Плакали практически все. Кто украдкой смахивая слезу, кто навзрыд, многие пары плакали, обнявшись, некоторые болельщики не могли на меня смотреть, у них не было на это сил. Это не просто незабываемый эпизод. Нечто большее. Я медленно проходил под Северной трибуной, время от времени кланялся, это был единственный способ отдать дань уважения такой безграничной любви. Я люблю вас всех. Всех и каждого. Когда я дошел до трибуны «Тевере», я остановился, оперся на щит и поискал взглядом старых тифози с Южной трибуны (я знал, что они были там) – тех, от которых четверть века назад я принял «крещение» и для которых я до последнего дня был любимчиком, тех, кто поддерживал и защищал меня. Это были воспоминания, которые в тот миг не давали покоя; я, растроганный, взъерошил волосы, и Вито пришлось вести меня дальше, как обычно, мягко и решительно, потому что иначе кто знает, сколько бы я там простоял под этим циклоном чувств. Время от времени я взъерошивал и светлые волосы Кристиана, как бы пытаясь набраться у него энергии юности. Ее требовалось много, чтобы кружить по полю… нет, чтобы сделать круг по беговым дорожкам, самое утомительное действие в карьере. Который становится Эверестом, когда я подхожу к Южной трибуне.
По сценарию здесь я должен был почеканить мячом, но была и более безумная идея, при условии, что судьба дала бы мне такую возможность. Если бы в этом последнем матче назначили пенальти в нашу пользу, а результат уже не вызывал бы опасений, я должен был пробить прямо на трибуну, сделать подарок моему народу. Очевидность результата была непременным условием, которое я пообещал учесть тем немногим, кто знал об этой идее, на самом же деле я хотел сделать это в любом случае… за исключением ситуации, когда этот удар мог бы принести нам победу. В крайности впадать не стоит. Как бы то ни было, пенальти пробить не довелось, и мяч, который я должен был подарить трибуне, дал мне Вито вместе с маркером. Я написал на мяче «Мне будет тебя не хватать», поставил подпись и прежде, чем ударить, долго смотрел на него, сопротивляясь этому расставанию. Все казалось символичным, и мяч перед последним ударом притягивался ко мне, как электрон к протону. Потом я решаюсь. Пол-оборота для замаха, и внешней стороной правой стопы я отправляю его на трибуну, целясь в те секторы, что повыше. Вижу замечательную схватку за него там, куда он попал, и на мгновение я задался вопросом: кто принесет его сегодня домой? Я узнаю это достаточно быстро, спустя два-три дня, потому что парень, который его поймал, приедет в Тригорию, чтобы рассказать мне об этом, показывая видео со своего смартфона. Камера запечатлела, как мяч подлетает к объективу все ближе, и бьет прямо по нему, разбив его; но о возмещении убытков речи не было.
– Мне предложили за него сто тысяч евро, – восклицал парень, – но я не расстанусь с ним и за десять миллионов!
Да ладно, это вовсе не святыня!..
Я завершил круг почета у центральной трибуны и подошел к команде, выстроившейся в шеренгу. Де Росси был в ней последним, он вышел из нее, чтобы передать мне подарок, и, как и обещал, не смотрел мне в глаза. Он выкрутился, лаская Кристиана, но потом, когда вручил мне блюдо с подписями всех ребят, растаял. Вернулся на свое место, а я начал прощаться со всеми, идя с начала шеренги. Где меня ждал Спаллетти. Я, не мешкая, пожал ему руку, наши взгляды не пересеклись. Во время моего круга почета камеры выхватывали его несколько раз, и стадион его бурно освистывал; я знаю, что впоследствии у него была жаркая дискуссия с одним человеком с телеканала Sky, Спаллетти был уверен, что это была их идея – показывать его. Я стал прощаться с ребятами, начав с Фасио, затем крепко обняв Эмерсона. Он был травмирован, стоял на костылях, и я сказал ему: «Будь осторожнее!» Отличный парень, я очень переживал за его возвращение. Обнял Лобонца, старого Лобонца, моего партнера по восстановлению, замечательного человека. Многие плакали, Алиссон сказал мне «Спасибо», а лицо у него было красное, как перец, и даже такой жесткий боец, как Манолас, не сдержал слез. Я дошел до конца шеренги, где меня ждали самые близкие одноклубники. Раджа Наингголан – не из тех, кто любит поплакать, но и он не смог скрыть своих чувств. Флоренци истекал слезами. Де Росси… Ну, про него уже все сказано. Он и здесь на меня не посмотрел. Как же мы с Даниэле обожаем друг друга!
Я ЛЮБЛЮ ЭТОТ НАРОД, ЛЮБЛЮ ВСЕМ СЕРДЦЕМ, И ТО, ЧТО Я ДЕЛАЛ, СЛУЖИЛО ТОЛЬКО ОДНОЙ ЦЕЛИ: СЛЫШАТЬ РАДОСТНЫЙ И ГОРДЫЙ КРИК ЭТИХ ЛЮДЕЙ, КОГДА ЗАБИВАЕТ «РОМА».
Мне дали микрофон, а с трибун «Олимпико» доносилось многотысячное «Капитан! Есть только капитан!», и я решил назвать эту книгу именно так, потому что роль капитана – это то, что я любил больше всего. То, что в разных эпизодах разных матчей взывало к моей роли, к ее привилегиям и ответственности, где бы я ни играл, в Италии или в Европе.
Я читал письмо, которое распечатала Илари, прерываясь, но не из-за волнения, а скорее для того, чтобы выдерживать ритм. Уже похолодало, что и было необходимо с учетом тепла того текста, что я написал. В письме было то, что я хотел выразить, тот страх перед будущим, в котором я больше не смогу работать ногами. Кое-что мне за мои ноги прощали. Я познакомился с замечательными людьми благодаря им. Я провел волшебные двадцать пять лет благодаря им, потому что вошел в раздевалку ребенком, а вышел из нее мужчиной. Я напомнил всем, что быть римлянином и «романистой» – это почетно и что быть капитаном моего народа столько лет – это огромная честь. Я не так сильно плакал, табло продолжало показывать расчувствовавшихся тифози, но на некоторых крупных планах я уже отмечал высыхающие следы от слез. Это были мгновения, в которые все могли осознать, что произошло. Я вспоминал в последний раз день нашей славы – главный из всех дней, когда мы завоевали скудетто, вспомнить это было обязательно – и начинал думать о том, что будет дальше. И атмосфера, которая воцарилась на «Олимпико», отчетливо явила жизни всех нас, кто был там. Настоящие жизни, глубокие, и человеколюбие, которое есть в людях. Все то, что нас объединяет, – это дитя нашего человеколюбия. Кстати, о детях: многие хотели бы, чтобы я, сняв капитанскую повязку, надел ее на руку Кристиана. Я даже не думал об этом, я не хотел ни обременять его, ни подвергать его давлению. Он обожает футбол, и у него неплохо получается, но он сам в нужное время и на основании своих способностей, которые он разовьет, решит свою судьбу. И я нахожу, что эта свобода – самый большой подарок, который отец может сделать своим детям. Таким образом, повязка перешла на руку Маттиа, капитана детской команды 2006 года рождения, года, в котором я выиграл Кубок мира. Чтобы она держалась на руке крепко, ему пришлось обернуть ее несколько раз, потому что он ужасно боялся, что потеряет ее. Знаю, что сегодня, когда он играет на полях города, многие говорят: «Это он получил капитанскую повязку от Тотти». Надеюсь, что это не создает ему трудностей, но если он капитан, то это говорит о том, что у него уже есть своя, юная ответственность. Это главное качество, которое требуется для ношения повязки.
Напоследок меня качали ребята (и я зажмуривал глаза, потому что всегда этого боялся), был последний душ в раздевалке, миллиарды фотографий на поле и вне его – ведь у каждого есть «родственник, который никак не может упустить такую возможность», – и по пути в Тригорию, где я оставил машину, обсуждение того, что мы только что видели на «Олимпико». Теперь я был уже совершенно спокоен. Я боялся наступления этого, боялся, что случится что-нибудь и все испортит, но все прошло гладко. Я чувствовал себя хорошо, но опустошенно. И больше беспокоился о будущем. Моя жизнь на протяжении двадцати пяти лет устоялась, и теперь будет непросто войти в ее новый ритм, найти что-то, что меня заинтересует. Но я решил, что об этом думать буду потом, а тогда я просто хотел добраться домой. У Илари же была другая идея.
