«В Волконском я потерял не только зятя, но и верного и преданного друга» – негромко произнес Рахманинов. «Турне тоже утомляет. Я бы с удовольствием провел несколько дней в Будапеште, но нужно бежать. Это моя судьба, судьба изгнанника своей родины: бродить по миру, бежать и работать…»
Как пишет дальше автор беседы, композитор неохотно говорил о своей эмиграции из России, с неприязнью вспоминал режим большевиков, который теперь зовет обратно в страну, обещая простить все эмигрантские «прегрешения.
«Нет, домой я не поеду. Россия теперь – не мой дом» – побледнев говорит Рахманинов. – ««Когда-нибудь я опять буду выступать в Москве, но тогда там уже не будет большевиков…».
Что еще отмечает журналист «Пешти напло», так это постоянно повторяемая приверженность композитора к национальной России. Не желая брать иностранное подданство, Рахманинов и спустя 10 лет после эмиграции разъезжал по миру с царским заграничным паспортом, с которым он путешествовал по Европе еще в 1910-м, когда первый раз попал в Будапешт. Паспорт к тому времени основательно пообтрепался, обложка уже отваливалась. Американцы вклеили в него специальный купон и это подтверждало действительность царского паспорта несуществующей царской России.
«Я – русский человек, русский гражданин» – не раз повторяет в ходе беседы Рахманинов, – ««я и сегодня езжу по миру с русским паспортом».
Царский русский паспорт, с которым композитор долго не расставался в эмиграции, видимо, означал для Рахманинова слишком много и прежде всего неразрывную связь с той Россией, которая к тому времени уже была потерянной для многих миллионов русских.
«А есть ли еще в Будапеште цыгане?»
Один вопрос Рахманинова, судя по всему, основательно поразил его собеседника из газеты. Есть ли еще в Будапеште цыгане? При чем тут цыгане? Композитор из загадочной России пояснил. В свой прошлый приезд в Будапешт в 1910 г. 37-летний Рахманинов, кстати, уже написавший к тому времени свою сюиту Венгерские танцы, как выяснилось, часами просиживал в местных ресторанах, слушая и изучая цыганскую музыку. «Через некоторое время, – признался Сергей Васильевич, – я уже мог различать – когда цыгане играли настоящие народные мелодии, а когда – лишь подражания. Впрочем, это было нетрудно, ибо у венгерских народных мелодий своя характерная красота. Я бы хотел поближе изучить музыку венгерского народа, но вы видите, времени нет совсем. Как только закончится концерт, я уже мчусь на вокзал и еду дальше. Такая моя жизнь…»
Кто знает, задержись тогда Рахманинов в Будапеште на пару-тройку дней, быть может, мировая музыкальная культура со временем обогатилась бы еще одним шедевром по мотивам венгерских мелодий. Увы. Будапештский концерт Рахманинова 29 ноября 1928 г. стал вторым и последним свиданием композитора с венгерской столицей. Вскоре пошатнувшееся здоровье композитора и блестящего исполнителя заставит отказаться от тяжелых гастрольных турне. Времени вернуться к венгерской музыке у него, к сожалению, уже не будет.
Между двумя мировыми войнами: русская эмигрантская литература глазами венгров
Эржебет Шиллер
Никакой культурной, тем более литературной жизни у русской эмиграции в Венгрии не было. Как не было ни единого писателя или поэта среди здешних русских эмигрантов, не говоря уже о газете или журнале. И это в то время, когда в большинстве крупных европейских городов выходило хотя бы одно-два периодических издания, а в крупных культурных центрах до дюжины! На то, разумеется, были свои исторические и политические причины.
Историческими, а точнее, историко-литературными обстоятельствами объясняются и представления венгерских писателей и читающей публики о русской литературе: то как она присутствовала в сознании общества. Как и повсюду в Европе конца XIX – рубежа XX веков, в Венгрии тоже была мода на русскую литературу. Отдадим должное и явлениям более ранним: интересу Яноша Араня к гоголевской «Шинели» или же «Евгению Онегину» в великолепном переводе Кароя Берци, сильно повлиявшему на всю венгерскую литературу последней трети XIX века. Особенно популярны на рубеже веков были Достоевский и Толстой, ну и Тургенев, а позднее Чехов, конечно. По одному указателю имен в вышедшем под названием «Гении» уже после смерти крупного писателя Д. Костолани (1936) сборнике его статей о зарубежных авторах можно судить о «русских предпочтениях» венгерской читающей публики в XX веке: Пушкин (статья 1935 г.), Тургенев (1927), Достоевский (1921), Толстой (1908, 1910, 1928, 1929), Чехов (1922), Леонид Андреев (1918), Горький (1924); недостает разве что Мережковского, но, зная вкусы Костолани – это неслучайно. Тяга к мистицизму, пренебрегающая психологическим обоснованием мистификация истории – всё это было ему чуждо.
Переводили и других, но полузабытый сегодня Мережковский был в свое время очень знаменит; многие были знакомы и с творчеством Аркадия Аверченко. Переводили почти без исключения с немецкого; знающих русский язык переводчиков было ничтожно мало. (Что безусловно служило источником трудностей и недоразумений. И тем не менее переведённый при посредничестве немецкого языка Чехов в переводе Костолани и Арпада Тота остается непревзойдённым по сей день).
И хотя в период между двумя войнами с оригинала переводят всё чаще, а пишут о русской литературе подготовленные, хорошо знающие язык литераторы, посредническая роль Запада по-прежнему остается в силе. (Явление, хорошо известное и в наши дни, когда всё давно уже переводится с оригинала, но внимание переводчиков и читателей к той или иной современной написанной по-русски вещи чаще всего предопределяется её успехом за рубежом).
Между двумя войнами упоминания о литературе русской эмиграции появляются в венгерской прессе в самой различной связи. В газетах – по случаю; тут в фокусе внимания находились личность и конкретное событие: выход в свет той или иной книги, театральная постановка, интервью по какому-либо поводу, а иногда смерть писателя. Писали о русской литературе в манере, отработанной ещё в восьмидесятые годы минувшего века. Вот, к примеру, отрывок из некролога на Чехова в «Vasârnapi Ujsâg» («Воскресной газете»): «Тремя столпами сегодняшней русской литературы были Толстой, Горький и Чехов; и пусть голос, мироощущение каждого из них неповторимы, все трое столь истинно русские, что каждая их строка исполнена тоски и печали бескрайних русских равнин, и на каждой – отпечаток ребяческой, склонной к крайностям мысли и естественного чувства русского человека»1. Писавшие и позже в этом ключе непременно сопоставляли – сравнительно скупо очерчиваемые ими – явления современной советской русской литературы с картиной литературного процесса XIX века, как они её себе, конечно, представляли.
В двадцатые годы выходят даже работы венгерских авторов по истории русской литературы, так или иначе касающиеся творчества эмигрантских писателей, сообщения о них появляются время от времени и в литературной периодике; речь тут чаще всего шла об отдельных писателях, которые жили в изгнании, об эмиграции как о сообществе писали крайне редко, от силы в двух-трёх более серьёзных обзорах. До середины двадцатых годов русскую литературу (включая советскую) воспринимали как нечто целое, даже и Горький не выступал в качестве феномена, обособляющего советскую литературу. Позднее, с растущей самоизоляцией СССР, с вынужденным ограничением передвижения писателей, оставшихся на родине, и на рецепции литературных явлений, и отчасти уже на выборе книги для перевода сильно сказываются политические предпочтения.
